Успех

— Вы что-то хотели сказать? — произнес женский голос рядом. Девушка, соседка за столом, смотрела на Геннадия.

— Нет. А вы?

Девушка была маленького росточка, пигалица, с умными серьезными глазами, с сединой в волосах, однако совсем молодая лицом, может быть, лет двадцати; все путала эта седая челка.

— Мне показалось, что вы… — сказала девушка.

— Ну, давайте тогда поговорим.

— Нет, не обязательно. Просто мне показалось, что вы улыбаетесь, вернее, смеетесь, и я подумала…

— Нет. Я не смеюсь. У меня нет чувства юмора, — сказал Геннадий.

— Что, никогда не смеетесь?

— В отдельных случаях. — И Геннадий улыбнулся.

— До свидания. — Девушка уже поднялась, забрала свою сумку.

И опять в необъятном эфире, из всех его мыслимых звуков и голосов отделилась странная ускользающая мелодия.

— «Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста… и мой голос звучит в этой пустоте уныло, и никто не слышит… И вы, бледные огни, не слышите меня…»

— «Как пленник, брошенный в пустой глубокий колодец, я не знаю, где я и что меня ждет…» — читала по тетрадке Алла — Нина Заречная, и Олег Зуев — Треплев стоял рядом, и остальные актеры сидели на прежних местах. Шла репетиция.

— «Это что-то декадентское», — произнесла Зинаида Николаевна. Спохватилась: — Пардон, это я уже говорила. — Нацепила очки, прочла: — «Серой пахнет. Это так нужно?»

— «Да», — отвечал Треплев — Олег.

— «Да, это эффект!» — Зинаида Николаевна посмеялась смехом Аркадиной.

— «Мама!» — вскричал Треплев.

— «Мама!» — повторил, заметался по сцене Геннадий. Вскочил на стул: — «Пьеса кончена! Довольно! Занавес!»

— Так и делать мне? Вскакивать на стул? — спросил Олег.

— «Виноват! — продолжал, сойдя со стула, Геннадий. — Я выпустил из вида…» Как там дальше?

— «Виноват! — сыграл Олег. — Я выпустил из вида, что писать пьесы и играть на сцене могут только немногие избранные. Я нарушил монополию! Мне… я…»

— «Что с ним?» — спросила Зинаида Николаевна.

— «Ирина, нельзя так, матушка, обращаться с молодым самолюбием… Ты его обидела», — прочла помреж Галя.

— «Он сам предупреждал, что это шутка, и я относилась к его пьесе, как к шутке. — Зинаида Николаевна надела очки. — Теперь оказывается, что он написал великое произведение! Скажите пожалуйста!»

— «Он хотел доставить тебе удовольствие», — прочла помреж Галя.

— «Да? Однако же вот он не выбрал какой-нибудь обыкновенной пьесы, а заставил нас прослушать этот декадентский бред, — произнесла Арсеньева. — Ради шутки я готова слушать и бред, но ведь тут претензии на новые формы, на новую эру в искусстве».

— Ну-ну? — сказал Геннадий.

— «А, по-моему, никаких тут новых форм нет, а просто дурной характер».

— Что вас смущает?

— Давайте договоримся, — сказала Арсеньева. — Это что, действительно, бред или не бред? Как мы должны к этому относиться?

— Кто «мы»?

— В данном случае зрители.

— Но вы не зрители. Вы Аркадина, Ирина Николаевна.

— Но я хочу понимать, что мы играем.

— Хорошо, я вам объясню. Это не бред. Это произведение талантливого человека, новатора. Он новатор для своего времени… Вот видите, вы усомнились. И правильно. Его никто не понимает — ни собственная мать, ни любимая девушка, ни тем более этот преуспевающий беллетрист, ваш любовник. Никто! Его распинают на этом дощатом помосте, как распинали всегда бездарности талантливых людей.

— Погодите, — сказала Арсеньева. — Это все очень субъективно.

— А вы как хотели?

— А мы хотели играть, простите, Чехова.

— А что вы знаете про Чехова и почему вы говорите за него? Я думаю, ему бы как раз понравился наш замысел. Почти уверен! — заявил Геннадий уже тоном завоеванного превосходства, хотя торжествовать победу было рано. — Если есть еще вопросы, пожалуйста!

— Спасибо, все ясно, — сказала Арсеньева, захлопнув тетрадку, как бы подводя итог экзамена. И поднялась.

— Сядьте, пожалуйста, — сказал Геннадий, — я вас не отпускал.

— Что? — обернулась она.

— Не знаю, как у вас в театре. Там, где я работал, спрашивали разрешения у режиссера.

— Я не вижу здесь режиссера, — сказала Арсеньева, уже твердо направляясь к выходу.

— У кого часы? — спросил спокойно Геннадий. — Сколько там времени? Продолжаем…

Олег Зуев привел его к себе, в уютную двухкомнатную квартиру, обставленную в столичном вкусе, вполне семейную, со всеми признаками налаженного быта.

— Входи. Раздевайся. Будь как дома. Вот, если хочешь, шлепанцы, а можешь — так. Жена в командировке, вот такая у меня деловая жена, так что мы одни во всех смыслах…

— Кто она у тебя?

— О! Не говори. Работник областной прокуратуры, начальник отдела! Ничего, не страшно.

— Это у тебя вторая жена?

— Да. Первую ты помнишь, Аньку. С нашего курса. Расстались еще тогда. Это я здесь женился. Она старше меня на шесть лет. Но, в общем, все хорошо… Давай-ка, располагайся… Душ?

— Зачем?

— Освежает. Успокаивает.

— Я спокоен.

— Хорошо! Сейчас покормим тебя, я ведь сам готовлю, между прочим, сейчас попробуешь и скажешь… Слушай! — Олег выразительно посмотрел на Геннадия. — А? Позовем?

— Кого? Нет, не стоит.

— Две подружки. Умненькие, — сообщил Олег. — Я глупых терпеть не могу, должен тебе сказать. Девочки из книготорга. Это в наше время — о-о! Сейчас я позвоню. Ты располагайся. Хочешь, поспи. Сейчас тебе подушку…

— Да нет.

Но Олег уже тащил подушку, и плед, и еще бутылку с заграничной этикеткой — все быстро, ловко, заботливо.

— Вот виски, между прочим. Выпей, согрейся!

И пошел звонить.

Геннадий повертел бутылку, пить не стал; подушкой и пледом тоже не воспользовался. Принялся рассматривать книжные полки.

— Порядок, — сообщил, возвращаясь, Олег. — Как раз конец рабочего дня, я их застал, велел купить хлеба по дороге, у нас с хлебом плохо… Ну, так что? — Он наконец угомонился, сел, уставился на Геннадия. — Что делать будем?

— В смысле?

— Это все ведь очень серьезно, не знаю, понимаешь ли ты. Дело даже не в том, что ушла Арсеньева, хотя жалко, актриса она хорошая. Сейчас уже вопрос о тебе.