Утреннее шоссе

В памяти возникали разного рода эпизоды, встречи, разговоры. Людей за эти дни Клямин перевидел много. А какие акулы среди них есть! Он вспомнил, как Серафим рассказывал об одном деловом человеке. Тот где-то в горах собственную фабрику построил, в заброшенной кошаре. Джинсы «под фирму» строчил. С наклейками на заднице, все тип-топ, не придерешься – «маде ин заграница»… Зарплату назначил рабочим, да еще какую. И что самое удивительное – собрания устраивал, спорные вопросы решал. Громкий был судебный процесс, в газетах писали. Серафим каким-то чудом избежал неприятностей. Он что-то поставлял той подпольной фабрике со складов службы материально-технического снабжения пароходства…

А вот о Наталье Клямин старался не думать…

– Что, Антонина Прокофьевна, трудно собирать корни жизни?

– Привыкла, Антон Батькович, – нехотя ответила женщина, размышляя о своем. – Я выросла в деревне. В цветах надо уметь разбираться… Взять, к примеру, калган. У него лепестки по утрам тихие…

– Что значит «тихие»? – прервал ее Клямин.

– Тихие и есть тихие. Это не объяснишь, это чувствовать надо.

Антонина умолкла, глядя в лобовое стекло черными, навыкате, глазами. Колеса машины угодили в колдобину, и в кузове тяжело ухнул камень. «Еще выдавит пол, – подумал Клямин. – Надо бы закрепить как-то». Но машина уже катила дальше, и мысли Клямина перешли на другое…

– Слышь, Антонина, случай был шикарный.

– Ну, – подержав паузу, отозвалась Антонина.

– Спишь, что ли?

– С тобой уснешь. Чуть позвоночник не порешил.

– Дорога такая, едри ее.

– Нечего было тебе сюда забираться.

– Кто же твой камень дурацкий поволок бы, интересно?.. Так вот, случай расскажу.

– Говори, не тяни.

Клямин старательно смотрел вперед, объезжая подозрительные ямы, залитые дождевой водой.

– Друг у меня есть… Так вот, понимаешь, у него дочка объявилась. Ему сорока нет, а дочери двадцать. Когда служил в армии, побаловался, а потом демобилизовался, все забыл. И та оказалась дамочкой гордой. Написала письмо, когда дочка родилась. Друг ей ответил, что быть этого не может, мало ли вокруг нее крутилось парней… Дамочка обиделась и ушла в подполье… А дочка, значит, росла. И вдруг объявилась: «Здрасьте, папа!..» Что скажешь, Антонина?

– Твоя история, что ли?

– Нет! – с размаху открестился Клямин, не сводя с дороги глаз. – Говорю, друг у меня, служили вместе.

– А-а-а, – протянула Антонина с сомнением. – И семья у него, у друга?

– Пронесло. Один как перст.

– Так чего он боится? Или девка плохая?

– Кто их поймет? Двадцать лет, сама понимаешь. Глаза чистые, а изо рта табачищем пахнет, поди разберись.

Антонина Прокофьевна поерзала на сиденье, принимая более устойчивое положение в знак того, что речь ее будет исполнена особого смысла.

– По жизни говорить, что ли?

– Говори по жизни, – позволил Клямин.

– Пусть не ерепенится твой друг. Если в сорок лет не женился, о старости пора уже думать. Ради чего он живет-то? Ну, погуляет еще. А дальше что? Пенсионерить будет?

– Понимаешь… какой из него отец?! – в сердцах воскликнул Клямин. – Да еще такая девка. Честно говоря, он на нее смотреть не может иначе как на женщину. Понимаешь?

– А чего ты так за него расписываешься? – усмехнулась Антонина. – Эх, мужики, мужики… Сволочи вы все. Кобели и есть кобели. Ненавижу!

В голосе Антонины звучало презрение. И в то же время ликование: вот, знает она цену этим прохвостам-мужчинам, и никто ее за нос не проведет…

– А сама камень на памятник за тысячу километров везешь! – сказал Клямин.

– Он единственный был настоящим мужчиной. Я тебе уже сказала. Один!

– Да что он сделал такого настоящего? – запалялся Клямин. – «Настоящий, настоящий»… Что у него…

– Дурак ты, Антон, – тихо сказала Антонина. – И мысли у тебя дурацкие. – Помолчав, она улыбнулась хмельно, отчего ее грубое лицо помолодело, чернота глаз смягчилась, посветлела. – Если вспоминать об этом… Женщина от него радость получала настоящую. Как женщина.

– Хок! Невидаль! Да хоть без выходных.

– Помолчи, Антон… Он был лесничим. Знаешь, что это такое? – Антонина умолкла и, вздохнув, добавила: – Лоси у него брали еду из рук. Выходили из лесу и брали. Сама видела. Это знаешь… Зверь к плохому не подойдет…

Клямин едва сдерживал смех. Антонина это чувствовала и откровенно злилась.

– От тебя, Антон, лось еду не возьмет. И кошка не возьмет. Да ты и не дашь… Вон сколько торговался со мной, чтобы камень подвезти.

– Ладно, ладно, – благодушно осадил ее Клямин.

– Это главное, Антон… Он был добрым. Дело не в том, что он жалел меня, что никогда на других баб глаз не поднял. Настоящий мужчина может к женщинам слабость иметь, я допускаю… Но добр он был действительно как настоящий мужчина. Женщина все может простить, кроме жадности… Но он был добрый в другом смысле, в человеческом…

Клямин с удивлением вслушивался в то, что говорила лупоглазая. Казалось, это был другой человек. И голос у нее звучал по-иному, и слова она произносила, будто читала вслух книгу. Но для себя. Словно никого не было рядом.

– Он всем помогал, чем мог, – продолжала Антонина, – последним делился с чужим, посторонним человеком. И с братьями своими, и с сестрами. И с детьми ихними. Иногда я ругала его. Что ты, говорю, Тимофей, они же совсем ленью обросли, все на тебя надеются. А он мне и отвечает: «Ты, Антонина, радости не знаешь. В доброте она, радость. Что мне с того, что добро во мне? Оно же мертвое – лежит себе, не дышит. Или деньги, к примеру. Так, бумага. А погляди, какая помощь им…» Вот каким был мой Тимофей. Не то что твой друг-приятель. Родную дочь отшивает. Так и сгниет один, в мусорной куче.

– Блаженный он у тебя был, – проворчал Клямин. Машина пошла на спуск, а дорога сузилась. Надо было смотреть в оба.

– Кто блаженный? – осеклась Антонина.

– Твой муженек. Поэтому и памятник ты ему тащишь одна. А родственники все в стороне остались. Которых он ублажал. Смеялись небось над ним, а деньги брали. Блаженный и есть.

Клямин и не подозревал, каким точным ударом припечатал Антонину. После смерти мужа эти обиды не давали покоя ее душе. Все отвернулись от нее, забыли о ней. Даже этот стервец деверь! Сколько добра ему сделал Тимофей, а он вознесся, разжирел на картошке, богатеньким стал. Еле уломала его Антонина помочь камень погрузить.

Клямин затрясся от ярости. В мусорной куче он не сгниет! Врешь, дура…

– Блаженный и есть, – повторил Клямин. – Лесной человек, говоришь? Представляю себе. Гриб-боровик… Да и кто еще к тебе, к такой, посватается? Корни ищет…

– Я техникум лесной кончила, – тихо произнесла Антонина.

– Ну и иди ты к лешему!

– Я знаешь какая была? Это после смерти его, после смерти. Глаза на слезах выплыли.

– Да ладно! Парочка! Баран да ярочка.

– Это кто ж баран? Он?!

Антонина рывком извлекла из сумки какой-то пакет, в секунду отбросила газетную обертку, достала большую фотографию и сунула ее под нос Клямину: