Утро нового года

— А что ему? — безразлично ответила медсестра. — Как с вечера залег, так еще не просыпался.

— Солдат спит, служба идет.

— А что ему? — повторила медсестра. — Не больной, небось. Так себе: трень-брень через плетень…

Корней ткнул пальцем в пузо Артынову, побудил:

— Эй, добрый молодец, подымайся, иначе славу без тебя поделят!

Тот перестал храпеть, что-то промычал и перевернулся на другой бок. Корней еще раз ткнул его и пошел в контору, докладывать.

Богданенко бодрствовал. Лицо у него за ночь осунулось, глаза воспалились. На столе валялось несколько коробок из-под папирос, наполовину пустых, но сам он был в настроении. Спросил:

— Закруглили?

— Да-а, конечно! — подтвердил Корней. — Дело сделано, ставок больше нет! Можете снимать куш!

— Вот, теперь убедись. — Не обратив внимания на скрытую иронию, назидательно произнес Богданенко. — Этакую гору сдвинули с места. — И протянул руку для благодарности. — Спасибо! Я в тебе не ошибся. Вначале ты мне показался пресным или недоваренным, посомневался в тебе, но зря: ты, парень, мне по натуре. Еще раз спасибо. Можешь идти домой, сегодня на завод уже не являйся и завтра тоже. Даю отгул.

Корней молча поклонился, дескать, вам тоже спасибо, Николай Ильич. Проворство и натиск, которые вы показали, — это, мол, проявление воли и мужества. Однако похвалу в душе отверг. В семье Чиликиных хвалить не умели и не находили нужным. «А за что хвалить? — говорила в подобных случаях Марфа Васильевна. — Не луну с неба снял! Похвала только портит. Да и подносят-то ее не от полного сердца, вроде, как постным маслом помажут. Ты лучше живи так: что сделал, то твое, а не сделал — время зря потерял. Кончил день — просей часы и минуты в решете: какую пользу получил?».

Он так и поступил, «просеял» мысленно прошедшие сутки, но «в решете» осталось больше досады, чем пользы.

Не заходя домой, Корней спустился на берег озера, к плесам, выкупался в теплой щелочной воде. Озеро искрилось и рябило. От утреннего солнца пылали в степи ковры разнотравья. Неподалеку мальчишки уже гоняли футбольный мяч. Девчонка с косичками, сидя на борту лодки у причала, мыла ноги в прибое и тоненько пела.

3

Еще несколько раз Лизавета приходила по ночам под ветлу. Издали наблюдая, как она торопилась, Корней порывался туда, а все же не шел вслед. Что поднимало ее с постели, обцелованную мужем, и гнало сюда? Так любила!..

Сравнивая Лизавету с Тоней Земцовой, он находил в ней, в ее безрассудстве, в отчаянном самоприношении унизительное для нее и для себя, и поэтому, желая стать достойнее чистоты Тони Земцовой, отправлялся к себе в сад, в свою постель под яблоней и лежал там, долго не смыкая глаз. Впрочем, иногда он сожалел, что сберег Тоню и не привязал ее к себе способом, единственно надежным против девичьего самодурства.

Лизавета не обижалась, лишь однажды мимоходом сказала:

— Да улыбнись же ты! Жить так хорошо!

Между тем, на заводе, как и предсказывал Подпругин, «отсыпались»: Богданенко постоянно уезжал в трест, Артынов благодушествовал. В обеденный перерыв он прочно обосновывался в столовой, надуваясь пивом, похлопывал себя по животу и рассказывал Фокину анекдоты. Часто к ним присоединялся десятник Валов. Втроем они опорожняли дюжины бутылок, накидывали груды окурков, пока Лепарда Сидоровна не закрывала буфет.

Снова надвигался аврал.

В этом междуделье, будучи не очень-то занятым и загруженным работой, Корней чаще стал бывать в цехах. Невольно его влекло туда, хотелось глубже понять, что же все-таки происходило? И почему?

Сушильные туннели чадили, сырец не просушивался, выходил из них с закалом, как непропеченный хлеб, в обжиге его рвало на половинки. Почти четвертая часть посаженного в обжиг кирпича после выгрузки выбрасывалась в отвал. Сотни часов, затраченных на добычу глины, формовку, сушку и обжиг, оказывались пустыми. Еще сотни часов обесценивались, так как стандарт и вообще технические условия, предъявляемые к качеству кирпича, почти не выдерживались. «Но почему же, в таком случае, мы отправляли и отправляем кирпич по преимуществу первым и вторым сортом, выигрываем в ценах, хотя должны бы проигрывать? — думал Корней с опасением. — Ведь получается явный обман! И я тоже участник!»

Он мог бы, конечно, оправдаться где угодно: «Обмана сразу не заметил, с непривычки за всей отгрузкой не проследил, полагался на акты о сортности, подписанные Артыновым и Шерстневым. Эти акты приложены к накладным и сданы в бухгалтерию, там их всегда можно взять».

Так ведь и было в действительности. Богданенко торопил, нужно было скорее грузить, грузить и грузить! Не оставалось даже свободной минутки на размышления.

Однако его, Корнея, интересовало теперь не то, как он «прошляпил». Гораздо важнее было выяснить: как этот обман совершался?

Оказалось все очень просто. Весь отдел технического контроля состоял лишь из двух человек — Ивана Захаровича Шерстнева и лаборантки. Понятно, Иван Захарович сам не ходил на склад или в обжиг, чтобы лично взять кирпич на контроль и лично его испытать. Контрольные экземпляры доставлял в лабораторию Артынов, на выбор, без изъянов, так что у Ивана Захаровича, неспособного на всякие выверты и подвохи, не возникало никаких подозрений. Проверив «первосортные кирпичи», он, очевидно, со спокойной совестью ставил свою подпись на акте вместе с Артыновым. Если уж пришлось бы кому-то «давать по загривку», то в первую очередь ему.

Все это возмутило Корнея, он уже готов был пойти и предупредить Шерстнева, а также главбуха Матвеева, но сразу сгоряча не пошел и не предупредил, поосторожничал, а на следующий день остыл и раздумал. «Неужели же этого никто не видит, кроме меня? К черту! Пусть каждый отвечает сам за себя!»

С таким же настроением он прочитал письмо, которое показал ему главбух Матвеев. Обман все-таки обнаружился. Какой-то прораб из треста писал:

«Что же это вы, товарищи косогорцы, свою честь не бережете?! Собрали, наверно, со всего завода половье, недожог и пережог, перемешали в одну кучу со стандартным кирпичом и турнули к нам. Почти из каждого вагона мы отбраковали половину. Сразу видать, торопились вы, замазывали свои прорехи в конце месяца. Решили проехать в рай на чужом горбу! Значит, вы план выполнили, убытки снизили, чувствуете, вероятно, себя героями, а нам на стройке приходится принимать позор. Прошлые месяца мы терпели, думали, наши люди виноваты, дескать, неаккуратно, небрежно выгружали из вагонов кирпич, а бывало грешили и на ваших соседей-кирпичников, но теперь нам совершенно ясно — вина вся ваша! Ну, за это не пеняйте на нас, ваши счета за первый и второй сорт мы оплачивать не станем, откажемся, а оплатим вам за третий сорт, какой он и есть на самом деле. Не верите — приезжайте, поглядите, убедитесь, если не стыдно!».

— Ну, как? Приятно читать? — спросил главбух.

— Не очень, — признался Корней.

— Что же теперь скажешь?

— Ничего не скажу, — по возможности проявляя безразличие, ответил Корней. — Мое дело телячье…

— Обмарался и стой! — добавил главбух. — Странно, странно!

— Я бы вам посоветовал не клеить на меня ваши «странно»! — резко, почти грубо сказал Корней. — Пакость сделана не моими руками!

Матвеев достал из стола пачку бумаг, порылся, нашел составленный Корнеем отчет по диспетчерской за прошедший месяц и ткнул в него пальцем: