Утро нового года

— В какой срок?

— Чем скорее. Иначе на будущий период премии лопнут.

— Но ведь сейчас дали же.

— Выходил, потому и дали, — мрачно бросил Богданенко. — Учли трудности и снижение убытков… Коллектив не виноват.

Корней смолчал. «Да-а, победа не очень великая, если пришлось просить!» И поднялся, намереваясь уйти.

— Обиделся? С Валовым не по-твоему вышло!

Корней опять промолчал. Богданенко тоже поднялся.

— Предложения по качеству изложишь в письменном виде. Оплачу особо.

— Давайте откровенно, Николай Ильич, — почти раздраженно сказал Корней. — Я могу написать предложения, для вас неугодные, а вступать в конфликты, поверьте, у меня нет желания. Притом, различайте все-таки разницу между мной и тем, кто в рублевках нуждается.

Богданенко захохотал.

— А ты разве за одни идеи работаешь?

— Во всяком случае, не только за рубли.

На крыльце разморенная духотой секретарша Зина расчесывала волосы, смачивая их водой из бочки.

Корней отодвинул ее с прохода, толкнув локтем. Она вызывала у него тошноту неопрятной кофтой, острым запахом лошадиного пота. Вид у нее всегда был заспанный, недосмотренные за ночь сны так и обступали ее со всех сторон.

Зина спросила, почему он такой серьезный, Корней буркнул в ответ похожее на то, чтобы она отвалилась подальше. Она не поняла и, вытягивая слова, стала жаловаться на директора. Ее завалили делами, приказы сыплются через каждый час, а от премии досталась лишь кроха.

— И я ведь тоже вместе со всеми ходила грузить кирпичи. Вот погляди, с рук еще мозоли не сошли.

— Ты же свою зарплату получила, не по два горошка на ложку.

— Ну и что?

Она, эта глупая курица, претендовавшая на долю «выхоженного», в сущности выклянченного поощрения, искренне не понимала, насколько ничтожен был ее труд на погрузке и как отвратительны ее жалобы.

— Ты копеечница! — бросил Корней злобно. — Обделили тебя, бедняжку! По губам помазали медом, а лизнуть не дали.

Неотвратимо захотелось ее обидеть, обозвать, чтобы она заревела.

— Крохоборы! С вас драть надо, а не вам платить…

Зина заморгала, захлюпала, и в лице ее, обращенном к Корнею, застыло недоумение.

Ну зачем он эту скверноту, это безобразие кинул в нее?

Опять нервы опередили голову. И опять ему стало стыдно перед самим собой, как в ту ночь, когда он, разозлившись на Чермянина, поссорился с Тоней, когда утром одернул отца и мать, когда провел ночь с Лизаветой и когда побил собаку за то, что она выла, страдала, разгрызая цепь. Что-то слишком часто, да, слишком часто нервы забегают вперед. Тесное время? Нет, вовсе это не тесное время, а собачья жизнь, как говорил Мишка Гнездин, настоящая собачья, на привязи, на цепочке, подчиненная какой-то страшной необходимости наступать самому себе на глотку, молчать, исполнять то, чего не хочется исполнять…

5

Семен Семенович и Матвеев от премий отказались. Корней так и ожидал, иначе быть не могло. На очередной оперативке Богданенко назвал их склочниками, но настаивать не стал, а постарался поскорее эту неприятность замять.

— Ну и дурачки же люди, — отозвался Валов, взявший себе за правило наедине с Корнеем не стесняться. — Чего твой дядя и главбух хотят доказать? Кому? До полной сознательности нам еще далеко, э-э-эх, как далеко!

На оперативке он в споры не встревал, а вернувшись в диспетчерскую, делал собственные выводы:

— Ведь поставь любого из них на должность Николая Ильича, да ежели план кувыркнется, так не хуже его словчат. С рождения у человеков ладошки сжимаются в кулак, значит, бери! Все помаленьку грешили! Не один Николай Ильич. Так что, надо справедливо делить пополам: и славу, и премию, и битки!

Смиренный, а если ему протянуть палец, непременно откусит. Под улыбочкой оскал, редкие длинные зубы.

На обшарпанной стене колебалась его тень. Вытянутая, искривленная, безликая. Либо это вовсе не тень, а еще кто-то третий, стоявший за его спиной…

— Больше надо доверять друг другу. Дурачки! Не цапаться, а доверять! Если тебя вознесло, не нагружайся свыше положенного! Святых, милок, теперь на иконы не пишут.

Однажды Марфа Васильевна тоже сказала:

— Не наживай врагов. Выше себя не прыгнешь. Не вышло, не надо! Лишь бы наше не пропадало! С тебя икону писать не станут.

Но Корней Валову отрезал:

— Не ваша это забота, Алексей Аристархыч, кто и как поступает!

— Не моя.

— Значит, помолчите.

И добавил еще решительнее:

— Не вам ли доверять?!

Тень за спиной Валова укоротилась, скрючилась.

— Горячий, однако! Ай, ай! — качнул головой Валов.

— Мы с вами здесь на работе. Может, и меня вы за дурачка принимаете? Напрасно. Советую вам это учесть! Дело делом, а брехню в сторону! Чем людей судить, постарались бы мое распоряжение выполнить. Я его не отменял, хоть вы и жаловались на меня директору.

— Устно не принимаю, — прикрыв глазки ресницами, точь-в-точь, как Артынов, сказал Валов. — Слово, милок, это воробей: порхнуло крылышками и улетело.

— Расписку хотите?

Корней написал на листе приказание, отчетливо расчеркнулся и сунул его в руки Валову. Тот прочел, свернул в четвертинку, положил в боковой карман пиджака.

— С огнем играешь, милок!

Посветить бы ему в душу фонарем. Что там? Душа, наверно, кривая, с закоулками, фонарем в каждый угол не доберешься!

— Вы меня не пугайте, Алексей Аристархыч! Не понравлюсь, уберут, и это тоже не ваша забота!

— Ну, гляди, милок, гляди сам! Тебе жить, тебе и ответ держать.

Томила духота. С обжиговых печей тянуло угаром, кислый осадок оставался на языке и на зубах.

Корней расстегнул ворот рубахи, продышался, затем спустился в межцеховую галерею, где в сыром безветрии под замшелым потолком висел сумеречный туман. Встретился Мишка Гнездин, весь грязный, закопченный, как вынутый из печной трубы. Мишка толкал плечом вагонетку.