Утро нового года

— Даже так?

— Да!

— Не храбришься ли?

— Ты от мужа ушла, так легко ли было?

— Вынесла, а не взвешивала тяжесть и не мерила.

— Я взвесил. Тяжко и скверно! Но жить можно.

— Перетерпишь, — пошутила Лизавета. — Любишь кататься, люби и санки возить.

Она прикрыла дверь, погасила в кухне свет и вышла на веранду. Затем скрипнула калитка. Сквозь туманную мглу, как тень, промелькнула мимо палисадника ее закутанная в балахон фигура.

Марфа Васильевна лежала на спине, лицом вверх, выложив руки на одеяло. На тумбочке возле кровати горел ночник. Корней постоял возле нее. Марфа Васильевна смотрела, не отрываясь, словно не узнавая в нем сына. Молчание это тоже было тягостным, а все же Корней выдержал его, не стал виниться и спросил, почему Лизавета не осталась.

— И у нее ведь, поди-ко, своя гордость есть, — с попреком в голосе ответила Марфа Васильевна. — Кто мы для нее? Я чужая. А ты…

— Пора поздняя, — пояснил Корней.

— В чужом месте не спится. А утром ей на завод надо. Мы тут валандаемся, нам вроде от простой поры, а у человека же свои дела и заботы.

Он никогда не представлял себе, что у отчаянной Лизаветы могут быть какая-то «своя гордость» и свои «заботы».

— Вот сын мать бросил, а чужие люди ей помогли, — строго выговорила Марфа Васильевна. — Не в добре люди узнаются, только в беде. Могла бы, так в пояс им поклонилась…

Все это случилось тоже просто, обыкновенно, точнее сказать, по-житейски. Три дня подряд Корней не наведывался к матери, занятый поисками денег на покупку шубы Кавусе, сидением в прокуратуре на допросах и поездками в трест, где рассматривались его поправки к проекту реконструкции завода.

Три дня, донельзя обиженная Корнеем, но страдающая после ссоры с ним, Марфа Васильевна была в доме одна. Пелагею, надоевшую ей глухотой и никчемностью, она сразу после ухода Корнея прогнала, а Пелагея забыла закрыть калитку. Во дворе рвалась с цепи и выла некормленная собака, в саду шлялась и бодала яблони рогами соседская коза, в нетопленых комнатах тянуло промозглой сыростью.

Вероятно, судьба все же сжалилась над Марфой Васильевной и подослала к ее двору сначала Чермянина, потом Якова Кравчуна. Чермянин постоял, почесал в затылке, но, очевидно, не сообразил, как ему поступить, зато раскрытая калитка, и воющая собака, и коза, забравшаяся в сад, привлекли внимание Якова, поскольку подобное запустение никогда не было свойственно семейству Чиликиных.

Козу он выгнал, калитку прикрыл, а затем заглянул на веранду и в кухню. Марфа Васильевна сидела на полу. У нее не хватило сил выползти из дому и навести порядок, ослабевшие и скованные болезнью ноги не держали ее тяжелое тело.

Яков помог ей добраться до постели и спросил, не надо ли еще чем-нибудь помочь, не надо ли разыскать Корнея или позвать кого-нибудь? Она ответила, что ни в ком не нуждается, а пусть он, уходя, закроет ворота на засов и выпустит на волю собаку, ей все равно теперь уже некому служить.

— Надоела, наверно, собака? — спросил Яков. — Постоянно воет.

— Нам и осталось с ней лишь выть, — сказала Марфа Васильевна. — Ей с голоду, мне с горя. Кому мы нужны?

— Не пропадать же вам!

— Пропадем, так в миру не убудет, — безнадежно отмахнулась Марфа Васильевна.

— Давайте мы вас в больницу отправим, — предложил Яков. — Я могу из конторы позвонить, вызвать «скорую».

Он, конечно, догадался, что звать Корнея не нужно, что не зря Корней занимал деньги у Мишки Гнездина, но Марфа Васильевна снова отказалась от услуг.

— Чего-то я не видела там, в больнице! Подыхать лучше дома…

Яков посуровел.

— Не устраивайте представлений, Марфа Васильевна.

Он говорил требовательно, настойчиво и напрямик, — это она сама отвернулась от людей, а не люди от нее.

И Марфа Васильевна сдалась, отмякла, потому что невозможно было отрицать его правду и суровую прямоту.

— Да ведь не с другой же я планеты свалилась. Неужто на мою долю доброты не отпущено? А боюсь. Не поймет меня никто.

Она, болея, успела многое в себе перебрать и подвергнуть уценке, как неходовой товар.

— Вот даже перед Лизаветой моя душа не спокойна! Ни за что, ни про что так ее облаяла, на всю улицу осрамила, побежала к ней барахлишко сыново выручать. А надо было его туда самого турнуть, пусть бы выкручивался…

— Вообще Лизавету вы зря обругали, — подтвердил Яков.

— Не знаю, но перед ней больше всего неловко, она ведь тоже, как брошенная. В одинаковой мере со мной.

Марфа Васильевна повздыхала, а напоследок все-таки попросила:

— А ты мне вот что, ежели по добру хочешь услужить и коли не трудно и незазорно, то проведай ее, передай: так, мол, и так, Марфа Васильевна велела шибко-то не серчать. Мало ли под горячую руку натворишь. С мужиком-то своим она не сошлась еще?

— Да и не сойдется, наверно. Не шутка ведь!

— И то, какая уж тут шутка! Ежели сердце к нему не лежит. Так что передай. Или уж лучше, погаркай ее ко мне, хоть на минутку пусть забежит, пусть-ко старухе зло не ставит в укор.

Лизавета на второй же день явилась во двор Чиликиных, чем немало удивила Марфу Васильевну, так как на исполнение своей просьбы она особенно не надеялась. По ее расчетам, Лизавета могла запросто отказаться или уж, в лучшем случае, отнестись безразлично.

Но именно потому, что Лизавета все же явилась, a не поморговала и не заплатила за зло злом, Марфа Васильевна расчувствовалась. Какая между ними происходила беседа, были ли взаимные упреки и укоры, кто из них наступал, кто отступал, все это осталось никому неведомым, а несомненно было,-лишь то, что они нашли между собой общую точку, как Марфа Васильевна называла, «бабью».

В общем, кончилось все тихо и мирно, Лизавета накормила Марфу Васильевну обедом, нагрела на плите бак воды и помыла ее в тазу, — побанить мать Корней не догадывался.

Умиротворенная, ухоженная, нашедшая вдруг себе верную опору, Марфа Васильевна оставила Лизавету у себя ночевать, а когда та перед сном разделась, спросила:

— Ты чего это, вроде как в корпусе пополнела? Уж не затяжелела ли?

— Начала.

Призналась она без смущения, а как-то даже с особым удовольствием и нескрываемой радостью.