Утром деньги, вечером пуля

В дальнем конце зала появился озабоченный человек в белом халате, поспешно взобрался на сцену, отодвинул Розу, опустился на колени перед режиссером и стал прослушивать пульс. Не нащупав его, прижался ухом к груди Антония Зигфридовича, затем поднял его веки, внимательно заглянул в глаза.

После этого он повернулся к присутствующим и безнадежно развел руками:

– Увы, ничего сделать нельзя! Он мертв. Инфаркт, насколько я могу судить.

– Как – инфаркт? – подскочила к нему Роза. – У него было здоровое сердце! Сделайте же что-нибудь!

– Что я могу сделать? – Врач поднялся, отряхивая колени. – Я не Иисус Христос, мертвых воскрешать не умею! Он умер, и с этим уже ничего не поделаешь.

И тут эта Роза, железная женщина в кожанке, упала на труп Антония Зигфридовича и зарыдала!

Вот уж от кого я не ожидала ничего подобного!

Выходит, под пуленепробиваемой кожанкой билось горячее женское сердце…

Вот почему она так сурово обращалась с актерами – не по вредности собственного характера, как я сперва подумала, а из преданности своему обожаемому режиссеру!..

Ну, конечно, и остальные расстроились – «маленькие собачки» расплакались, вытирая друг другу глаза, актер Семиухов побежал звонить родственникам покойного. Песик Мейерхольд громко тявкал, требуя к себе внимания. Наконец одна из актрис постарше подобрала его, погладила, и он затих.

Вдруг откуда-то из-за кулис появилась еще одна женщина, лет тридцати, довольно симпатичная. Она молча отпихнула от тела Розу и сама пристроилась было рыдать на покойнике. Роза, конечно, не сдалась, и между ними началась тихая ожесточенная драка – видно, из уважения к покойному они соблюдали тишину.

Я, конечно, тоже расстроилась: смерть – это всегда неприятно, хотя я почти и не знала этого режиссера. Однако меня это касалось меньше, чем остальных, и я посматривала по сторонам и мотала все на ус – вдруг замечу что-нибудь интересное.

Впрочем, все вели себя более-менее предсказуемо. Кроме драки двух женщин, я не заметила никаких эксцессов.

Я снова взглянула на труп и заметила рядом с ним какой-то блестящий предмет.

На меня никто не смотрел, всем хватало своих переживаний, особенно Розе с подругой. Поэтому я, никем не замеченная, приблизилась к покойному, наклонилась.

Это был флакончик с собачьими витаминами, тот самый, который Антоний Зигфридович открыл перед самой смертью. На краю флакончика было едва заметное красное пятно.

Я невольно перевела взгляд на правую руку мертвого режиссера. На большом пальце виднелась свежая ссадина, из которой выступила капелька крови.

Вот откуда это пятно на флаконе!

Я вспомнила, как Неспящий, открывая этот флакончик, вскрикнул и поморщился. Теперь мне стала ясна причина: он порезался о скол на краю флакона.

И почти сразу умер…

Правда, врач сказал, что умер он от инфаркта, но он же не господь бог, как сам он только что признал, и вскрытия еще не было, так что эта причина смерти под большим вопросом. А флакончик – вот он, и порез на пальце имеется.

Конечно, от такого пореза люди не умирают, а все же очень подозрительно…

Я огляделась по сторонам, убедилась, что на меня никто не смотрит, и прихватила подозрительный флакончик носовым платком. Чтобы не стереть с него отпечатки пальцев, если они имеются. А также – чтобы не порезаться, как покойный Антоний Зигфридович. Со всеми, так сказать, вытекающими последствиями.

Я понимала, что поступаю нехорошо, забирая с места происшествия важную улику, больше того – нарушаю закон. Но почему-то я не сомневалась, что смерть режиссера никто не будет расследовать, запишут причиной смерти – инфаркт и на этом успокоятся.

Спрятав флакончик подальше, я тихонько отправилась прочь: как выяснилось, репетиция на сегодня закончилась, и моя собственная театральная карьера прервалась, не начавшись.

Дома я хотела спокойно обдумать все последние события. Какая-то смутная мысль не давала мне покоя, но я никак не могла поймать эту мысль, она ускользала от меня, как хитрая мышь от толстого ленивого кота. Казалось, нужно только немного сосредоточиться, и я пойму что-то важное…

Но как раз сосредоточиться не удалось.

Бонни сидел перед дверью и смотрел мне прямо в душу своими выразительными глазами. Казалось, он говорит: «Я не прошу, но жду, когда у тебя наконец проснется совесть!»

Все ясно: из-за всей этой суматохи с сумкой и убийствами я уже несколько дней лишаю Бонни полноценной прогулки. То бегаю с ним по делам, то выгоняю его в наш маленький садик, а он-то мечтает порезвиться в приличном собачьем обществе, поиграть в шумные подвижные игры, обменяться последними новостями… Все-таки я преступно мало занимаюсь собакой. И дядя Вася норовит увильнуть от прогулки…

– Ладно, Бонечка, – я вздохнула и натянула старую удобную курточку, в которой ходила на собачью площадку. – Отложим все остальные дела и погуляем, пока стоит хорошая погода!

А погода действительно стояла удивительно хорошая, что в нашем городе и летом случается редко, а уж для сентября это просто немыслимая удача.

Бонни радостно завилял хвостом, сбросив с тумбочки телефон и чуть не свалив на пол вешалку, и сорвал с крючка свой поводок. Я поймала на лету телефон, поставила его на место, пристегнула поводок к ошейнику, и мы отправились на прогулку.

На этот раз мы проскользнули переулками и тихими безлюдными улочками и вскоре вышли на заросший травой пустырь, где в любое время года собирались все уважающие себя собаки Васильевского острова. Само собой, со своими хозяевами.

Весь этот пустырь был по умолчанию разделен на две зоны. Меньшую часть, поближе к улице, облюбовали владельцы маленьких собачек – всяких болонок, пуделей, такс, скотчтерьеров, левреток и прочей собачьей мелюзги. Большую же часть пустыря, примыкающую непосредственно к реке Смоленке, занимали крупные собаки – ротвейлеры, доги, ньюфаундленды, разные овчарки и прочие солидные и внушительные представители собачьего общества.

Здесь же гуляли небольшие, но серьезные бойцовые собаки – бультерьеры, стаффордширы и прочая отмороженная «братва». Так сказать, новые русские собаки.

Некоторые собаки не могли как следует определиться со своей классовой принадлежностью и перебегали то к крупным собакам, то к мелким – например, шустрый фокстерьер Денис, который считал себя крутым и приставал к собакам гораздо крупнее себя, но как только ему грозила серьезная драка, он просил считать себя маленькой собачкой и улепетывал на безопасную территорию.