Уйди во тьму
Шрифт:
«Ох, Моди, дорогая моя».
И, приподняв юбку, она побежала вниз. Моди сидела одна в кресле возле бассейна, ела мороженое, вытянув перед собой оплетенную ремнями ногу, и флегматично смотрела на реку и приближающуюся грозу. Элен подошла к ней, нагнулась и, глядя ей в лицо, сказала:
— Пошли, дорогая. Пойдем со мной. Мы уезжаем домой.
Моди тихо подняла глаза, по-прежнему спокойная, взгляд по-прежнему безмятежный и пустой.
— Да, мамулечка.
— Пошли же.
— О’кей, мамулечка.
Элен взяла ее за руку. Над рекой с треском грохнул гром, купальщики помчались из бассейна, на террасе с первыми каплями дождя раздались взволнованные голоса.
«Она не питает ко мне ненависти. Не питает. Не питает. Она просто не может ненавидеть меня».
Когда Пейтон с надменным видом выскочила из дамской комнаты в холл, там ее поджидал Чарли Ла-Фарж.
— Пейтон, — окликнул он ее, — куда это ты направилась? Пейтон! Эй, красотка! — И он свистнул.
Пейтон быстро, без единого слова прошла мимо него и направилась через бальный зал на террасу, где ветер приближающейся грозы все еще разносил веселый грохот труб.
— Эй, Пейтон. Что с тобой? Эй, красотка!
Все мальчишки звали ее «красоткой». Да она и была красавицей. У нее были карие, всегда очень внимательные глаза — они, как и рот, делали ее лицо вдумчивым и любознательным. Ее губы, довольно полные, были всегда слегка приоткрыты, словно мягко, терпеливо спрашивая: «Ну и?..» — у всех этих молодых людей, которые, с тех пор как она себя помнила, вертелись вокруг нее; их невнятные, неразличимые голоса вечно жужжали словно десятки пчел. Волосы, обрамлявшие ее лицо, были темно-каштановые и обычно коротко подстриженные, и к двенадцати годам она уже потеряла счет мальчишкам, предлагавшим ей выйти за них замуж.
Сейчас, сокращая путь, она прошла через Музей гольфа, гордость клуба, — просторную, залитую солнцем комнату, выходившую на террасу, где аккуратными рядами стояли блестящие клюшки, и ниблики, и короткие клюшки, которыми пользовались Бобби Джонс и Томми Армор в том или другом состязании, а также мячи для гольфа, словно бесконечные ряды поцарапанных и обрезанных голубиных яиц, которыми люди вроде Джонни Револта побеждали в Западных открытых чемпионатах в 1929 году. Пейтон на все это не обратила ни малейшего внимания; она быстро прошла в дверь и вышла на террасу — ленточка зеленых конфетти пролетела по воздуху и тихо опустилась ей на волосы. Капли дождя, словно серебряные доллары, начали падать на пол, и Чарли Ла-Фарж, шедший за ней, взял ее за руку и сказал:
— Пошли, красотка, давай станцуем, пока не разошелся дождь.
Она отрицательно покачала головой и, выдернув из его пальцев свою руку, оглядела террасу.
— Пойдем же, лапочка. — Печально, умоляюще.
Она никак не отреагировала. Она направилась к отцу, который, раскрасневшись и улыбаясь, смотрел, склонив голову, в лицо Долли.
— Это обогатит мужчину, — говорил он.
Пейтон потянула его за локоть.
— Зайка, — сказала она. — Оторвись на минутку. Мне надо поговорить с тобой.
Лофтис и Долли остановились в танце.
— Что случилось, крошка?
— Пошли, зайка, я просто должна поговорить с тобой. Извините, миссис Боннер.
Брови Долли недоуменно поползли вверх.
— В чем дело, милочка?
— Да ну же, зайка!
— Извините, Долли, — сказал Лофтис.
Пейтон отослала прочь юношу, жаждавшего потанцевать с ней, и потащила Лофтиса в Музей гольфа. Там было темно. В помещении пахло промасленной кожей, протухшими трофеями. Они с Лофтисом сели на диван. Рядом, в бальном зале, музыканты расставляли свои пульты, чтобы продолжить танцы, а юноши и девушки спешили
туда, спасаясь от дождя.— В чем дело, крошка?
Пейтон заплакала уткнувшись головой в колени.
— Мама говорит, что я должна идти домой!
«Тьфу, черт побери», — подумал Лофтис. Он принес с собой стакан с пуншем, который весь день пополнял, и сейчас, сделав большой глоток, погладил дочь по волосам и неуклюже спросил:
— Почему, детка? Почему она сказала, что хочет тебя увезти?
— Потому что, — сказала Пейтон. — Потому что… потому что, сказала она, что ты дал мне виски, а я сказала ей, что это же день моего рождения и ты дал мне всего одну порцию и совсем немножко… ох, зайка! — Она выпрямилась, держась за его локоть, и слезы исчезли так же быстро, как появились. — Это же пустяк, правда, Заинька? Правда? Скажи ей, папа! — гневно произнесла она. — Не могу я ехать домой. Ничего хуже я никогда не слышала! — У нее был такой вид, точно она сейчас снова заплачет, и он привлек ее к себе, чувствуя на своей ноге ее руку.
— Видишь ли, — рассудил он, — не следовало мне давать тебе виски. Это был, пожалуй, мой самый глупый поступок за неделю.
«Действительно глупый», — подумал он. Виски было идеальнейшей наживкой для скандала. Вот уже двадцать лет Элен считала, что напиваться — это величайший проступок даже для него, а теперь дать ей повод думать, что он развращает молодое существо… о Господи.
Пейтон отодвинулась от него и положила руку ему на плечо.
— Зайка, — сказала она, — скажи ей что-нибудь. Скажи, что мы ничего плохого не замышляли. Скажи ей, хорошо?
Он взял ее руку.
— О’кей, детка. Тебе не придется ехать домой. Мы позаботимся об этом. А теперь улыбнись.
Пейтон не стала улыбаться; она задумчиво склонила голову набок, так что короткие волны каштановых волос частично закрыли ее лицо. И произнесла веско — так, что слова ее, достигая сознания Лофтиса, преисполняли его нелепом и жутким страхом:
— Зайка, я не знаю, что не так. Страшно такое говорить, и я не знаю, как это высказать — так это страшно. Но она все время так поступает и, наверное, считает, что это правильно, а я ничего не могу с собой поделать, зайка, я просто не люблю ее. — Она подняла на него глаза, помолчала и покачала головой. — Зайка, — повторила она, — я просто не думаю, что люблю ее.
Она поднялась с дивана и стояла, повернувшись к нему спиной. Он встал, пошатываясь, повернул ее к себе и притянул ее голову к своей груди.
— Лапочка, — прошептал он, — ты не должна такое говорить. Твоя мама… ну, она всегда была… ну, она всегда нервничала и была легковозбудима и… ну, она ведь так не думает. Она…
— Она не должна тащить меня домой.
— Нет. Мы это уладим. Нет. Но, лапочка…
Он прижал ее к себе. Сырой холодный туман — отчасти темнота, отчасти алкоголь, отчасти собственное смятение — застлал его зрение. Он чувствовал, что любит Пейтон больше всего на свете. Он поцеловал ее. Что до Элен — ну ее к черту. Он снова держал в руке стакан с виски и поднес его к губам Пейтон.
— А теперь, лапочка, — сказал он, — не волнуйся. Возвращайся туда, веселись и танцуй. Тебе не надо ехать домой.
Пейтон сделала большой глоток виски.
— О’кей. — Она посмотрела на него. — Ох, зайка, ты такой милашка.
Она поцеловала его — словно капелька дождя упала на его щеку — и, пошатываясь, вышла из комнаты. Он смотрел ей вслед: дверь, придерживаемая воздухом, с шипеньем, открылась, и он остался один в музее с мячами для гольфа, и медалями, и сиреневым угасающим светом. Он снова опустился на диван.