Уйди во тьму

Вероятно, Лофтис был слишком на взводе — может быть, поцелуй Долли после всех этих лет разрушил и уничтожил что-то. Трезвый, он боялся Элен: казалось, он бесконечно долго жил с ней не в браке, а в состоянии легкого раздражения; они, как негативные полюса магнита, постепенно, но решительно отталкивались друг от друга. Но сейчас — в доску пьяный — он осознанно, заносчиво считал себя хозяином ситуации и, наблюдая, как Элен яростно сражается с галошами и штрипками, что-то неистово бормочет словно одержимая, спокойно ждал возможности произнести свой текст.

И такой момент настал. Пейтон убрала свою руку. Элен выпрямилась и с улыбкой повернулась к нему, а он — тоже с улыбкой — подошел к ней и взял ее за руку.

— А теперь, дорогая, — сказал он, — пойдемте-ка со мной.

Он чинно повел ее в Музей гольфа. Закрывая дверь, он увидел, что ситуация изменилась — весь период выжидания оказался навсегда исчезнувшей иллюзией: он увидел Моди, сидевшую, тупо глядя в пространство; рядом с ней — Пейтон, печальную и такую красивую; даже помощник управляющего с хитренькими любопытствующими глазками вернулся к своим стопкам монет, а музыка, которую Лофтис какое-то время вовсе не слышал, по-прежнему наполняла ночь безобидными раскатами.

— Ты подожди здесь с Моди, малышка, — крикнул он Пейтон и закрыл дверь за собой и Элен.

Он включил свет. Элен стояла под фотографией самодовольного чемпиона спиной к нему, закуривая сигарету. Он сел в кожаное кресло.

— Пожалуйста, послушайте… — начал он.

Возмущенная, она круто повернулась к нему.

— Пожалуйста, послушайте вы…

— Пожалуйста, не так громко, — сказал он, — мы по крайней мере можем быть дамой и джентльменом.

— Хорошо, — наконец произнесла она.

Крошечный намек на улыбку появился в уголках ее губ, поистине чудом заставив его смутиться, и она подошла и села на ручку его кресла. «А ведь в ней, — подумал он, — еще осталось что-то впечатляюще молодое, несмотря ни на что — на жалобы, головные боли, моменты истерии с исполненными страха выпученными глазами». И он на минуту почему-то вспомнил, как она ездила верхом по Центральному парку много лет назад. Откуда все это появилось? Когда?

— Ну а теперь, — сказал он, — в чем дело? Какая теперь случилась беда?

— Ох, Милтон, — сказала она, снова глядя на него с этой обезоруживающей улыбкой, — зачем вы дали это Пейтон? Скажите, — настаивала она, — почему вы позволяете ей так себя вести?

— Ради всего святого… — глухо произнес он, — ради всего святого, Элен, ничего страшного не произошло. Великий Боже, я дал ей совсем капельку. Это же ее день рождения. Это был пустяк, пустяк. Вы что, хотите, чтобы девочка стала монашкой или кем?

— Пожалуйста, не глупите… — начала она снова. Ее мягкий, нелогично убеждающий тон почему-то встревожил его: Милтон хорошо знал этот тон и хотя мог примириться с настроениями жены, сейчас почувствовал, что с этим внезапным изменением настроения ему никогда не справиться. Перед ним была женщина с большой буквы, коварная и страшная, переменчивая как погода.

— Дело в принципе, — однако повторила она. — Неужели вам это не понятно? Неужели вы не понимаете такие основополагающие ценности, как приличие и хорошее поведение? Неужели вам не известно, что подобная вещь — сущий пустяк, как вы говорите, — может привести к более скверным вещам? Вы же знаете…

— Дорогая моя, — мягко перебил он ее, сознавая — хотя и ничего не мог с этим поделать — всю жестокость и несправедливость того, что намеревался сказать, — если бы вы пошли в своем образовании дальше школы мисс Как-Там-Ее, возможно, вы имели бы иное представление о морали и принципах. Мораль — это не что-то мелкое, ничтожное…

— Милтон, — задыхаясь, вскрикнула она, — почему вы так со мной разговариваете? Как вы можете говорить такое? — Она быстро поднялась с ручки кресла — брови, щеки, даже шея ее съежились, сморщились от возмущения. Он подозревал, что она может сейчас расплакаться. — Что это за разговор? Оскорбления! Оскорбления! — Она отвернулась от него и опустила плечи в позе поруганной гордыни. — Я люблю моего Бога, — услышал он, как она тихо, ни с того ни с сего произнесла.

— О’кей, — произнес он, вставая. — Я сожалею о случившемся. Простите меня. — Он вздохнул. — Простите.

Она повернулась и произнесла холодным, угрожающим тоном, с самого начала предсказывавшим бесконечную речь, так что ему захотелось бежать:

— Есть вещи, которые я никогда не смогу вам простить. Уйма вещей, которые — сколько бы я с вами ни жила — я не смогу вам простить. Мы накапливали их, и дошли до этого. Я люблю моего Бога, а вы — нет, это во-первых. Вы предали нас, когда перестали посещать церковь, — вы предали не только меня, а всю нашу семью. Вы предали Моди, и вы предали Пейтон, которая так вас любит. Я люблю моего Бога, — повторила она, горделиво выпрямляясь, — а у вас, — шепотом произнесла она, вскинув голову, — у вас вообще нет Бога.

— Послушайте, Элен…

— Одну минуту, Милтон. Я еще не закончила. Позвольте мне сказать. Позвольте сказать. Я это знаю. Я знаю, что есть грех. Я знаю, что есть грех, — повторила она, и слово «грех», словно холодное острие лезвия, глубоко вонзилось в него. — Я знаю. Знаю. И зная это, я всегда буду превосходить вас. Ха, — смешок, испугавший его, — действительно буду!

— Хватит, Элен! — закричал он.

— Замолчите. Подождите. Дайте мне вам сказать. Не кричите. Послушайте меня минуту. Вы что, думаете, я не знаю? Вы думаете, я не знаю про вас и про Долли? Думаете, я не почувствовала той грязи, в которую вы с ней по уши погрузились? Вы думаете, я — слепая? — Она посмотрела на него и медленно, осуждающе, обвиняюще покачала головой. — Послушайте, Милтон, — сказала она. В гневе она попятилась к стенду, бедром задела его и сместила два мяча для гольфа — два ценных сувенира, которые слетели на ковер и укатились. — Послушайте, Милтон. Мне безразлично, как вы себя ведете. Вы вконец испортили Пейтон. Вы совсем забыли Моди. Вы забыли ее! Вы уничтожили любовь, вы все уничтожили. Послушайте… — Она снова помолчала, подняла руку. — Послушайте, если вы хоть чем-то навредите Моди, хоть чем-то, послушайте, посрамите этого ребенка, которого я… — Она умолкла, с минуту смотрела ему в глаза, словно пыталась найти там хотя бы слабое понимание всей этой муки и мерзости, потом уткнулась головой в свои руки и простонала: — О боже, Моди ведь скоро умрет.

Ему хотелось немного успокоить ее, но он не мог заставить себя это сделать. «Если бы не этот поцелуй, — подумал он, — я был бы чист, прав. А будучи невиновен, я мог бы успокоить ее. Она так ошибается. Она так ошибается и в то же время — права. Их пути разошлись, они будто заблудились в лесу, и теперь ничто уже не соединит их. Оба сбились с пути». Она стояла одиноко и плакала. Он не мог подойти к ней. Поцелуй, который он запечатлел на губах Долли, запечатлел и в нем сознание вины, и тут, видимо, ничего уж не вернешь.

Он вышел вслед за Элен. Она подошла к дивану и помогла Моди встать. Пейтон нагнулась и старалась тоже помочь Моди, но, казалось, только мешала, ибо Элен, резко отодвинув в сторону Пейтон, пробормотала:

— Пожалуйста, не утруждай себя. Не утруждай. — И повела Моди к двери.

Пейтон продолжала стоять у дивана, щеки ее горели, она молчала.

Дойдя до двери, Моди повернулась и помахала Пейтон и отцу.

— До свидания, дорогая Пейтон, до свидания, папулечка.

Пейтон помахала в ответ, он тоже поднял руку и, глядя, как они исчезают из виду, подумал: «Если бы, если бы…» Подумал: «Если бы она знала истинное положение вещей, если бы я тоже это знал, мы могли бы любить друг друга».