Уйти красиво и с деньгами

– У меня только что был Игнатий Феликсович.

– Так рано? У него что-то стряслось? – проворковала Лиза, внутренне обмирая.

– Не паясничай! – вдруг вскрикнула Анна Терентьевна жалким голосом. – Он, как давний друг семьи и благородный человек, зашел меня предостеречь. Я знала, твои вольности закончатся чем-то подобным! Боже, я сквозь землю готова была провалиться!

– Ничего не понимаю, – вяло соврала Лиза.

– Не понимаешь? Ты мне лжешь и лжешь ежедневно! Оказывается, ты бегаешь по всему городу за каким-то мальчишкой. Ты забыла стыд и целуешься с ним по углам! Когда Игнатий Феликсович сообщил об этом, я едва не лишилась чувств. Я в своей жизни ничего подобного не могла…

– С чего он взял? – попробовала защищаться Лиза.

– Он видел все собственными глазами! В какой-то беседке ты… Я даже не могу этого повторить! Мой язык не знает слов, которыми можно описать…

Лиза нахмурилась:

– Допустим, он что-то видел – или ему так показалось. Он бежит сюда, ябедничает вам. И после этого вы называете его благородным человеком?

Тетя Анюта наконец перестала изучать крыши на горизонте. Ее глаза наполнились гневными слезами.

– Конечно, он благороден! Он знает – ты дитя. Он понимает, что ты можешь по неведению увлечься новой незнакомой игрой, не соображая, что творишь. Но другие! Не знающие ни тебя, ни нашей семьи, ни твоего воспитания! Они твое поведение истолкуют превратно. О тебе начнут говорить! Ты не подумала об этом? Заметь, я не допускаю мысли, что ты действительно кем-то настолько увлеклась, что забылась и… Ах, я не могу! Лиза, ты меня убиваешь!

Анна Терентьевна глухо зарыдала в платок. На ее плач (он походил на уханье совы) ступила было в дверь Матреша. Но, увидев понурую Лизу и Анну Терентьевну с мокрым платком, перетрусила и выбежала не только из комнаты, но даже во двор, хотя делать там было нечего.

Когда Анна Терентьевна отняла платок от своего лица, оказалось, что оно в несколько минут опухло и обрюзгло до неузнаваемости. Лизе стало стыдно. Она решила не оправдываться и не спорить.

– Вот что, Лиза, – начала тетя Анюта суровым, окончательным тоном, хотя слезы еще душили ее и заставляли подшмыгивать носом. – Так больше продолжаться не может. Пусть я покажусь ретроградкой, но я уверена, что теперешняя свобода обращения, всякие равноправные общества и царящая в них фамильярная близость полов опасны для юной девушки. Сама я воспитана иначе. Я не знала близко мужского общества, пока меня не начали вывозить, и ни одной минуты не пожалела об этом!

Лиза переминалась с ноги на ногу и готовилась выслушать знакомые истории про блистательный выпуск Павловского института 1885 года, про первый бал в Тамбове и про путешествие в Оденсе. Но сегодня Анна Терентьевна была не в силах предаваться воспоминаниям.

– Отныне, Лиза, – объявила она, – ты не будешь выходить со двора самостоятельно – только в сопровождении отца, моем либо прислуги. Это естественно для девушки твоего круга.

«Какого еще круга? – с тоской подумала Лиза. – Где на Почтовой круги? Правда, если можно будет брать с собой няню…»

– Не строй недовольных гримас! – продолжила Анна Терентьевна. – Придется взяться за ум. Тебе еще два года до окончания курса. Ты дитя! Я обязана обеспечить тебе не только прекрасное воспитание, но и безупречную репутацию. А за то, что ты успела натворить, ты будешь наказана.

Лиза насторожилась.

– Мне больно, Лиза, – искренне призналась тетка, – но я вынуждена… Три дня под замком, увы! Ты обязана хорошенько продумать свое поведение. Не надо кукситься, это не смертельно. Мне самой приходилось в родительском доме, у моего обожаемого отца, подвергаться подобным мерам. И я благодарна моему покойному отцу, что…

– Вы тоже с кем-то целовались, тетя? – поинтересовалась Лиза.

– Не болтай глупостей! – вспыхнула Анна Терентьевна. – Я была воспитана безупречно. Мне и в страшном сне не могло присниться такое!

– За что же вас сажали под замок?

– Перестань! Тебе рано знать те стороны жизни, которые… Ах, ступай! И как следует подумай о том, что ты виновата перед семьей и своим будущим. Завтрак тебе подадут в комнату.

В глубине души Лиза надеялась, что ее просто пугают, и через полчаса можно будет не только помириться с тетей Анютой, но и улизнуть в город. Однако безжалостный ключ – и где только его отыскали? – громко проскрежетал в двери. Стены домашней тюрьмы сомкнулись. Даже завтрак Лизе был дан в пору кающемуся грешнику – чай да сухари. Оставалась, правда, последняя надежда – кривая яблоня под окном. Она дружески подставляла свой знакомый, удобный, гладкий ствол: беги! Но яблоня годилась только на крайний случай.

Пока Лиза маялась в заточении, то есть валялась на кровати, сочиняла и рвала записки для Вани и рассеянно читала вперемежку «Обрыв» и прошлогодний учебник географии, в доме стали происходить странные вещи. Из своей комнаты Лиза слышала, что отец пришел со службы необыкновенно рано. Тетка раздраженно накинулась на него, должно быть расписывая Лизины проказы. Голос ее звучал сначала настойчиво, затем сник и перешел в рыдания, похожие на уханье совы.

Потом заговорил отец. Лиза верила, что он, такой снисходительный, любящий и веселый, немедленно освободит ее из-под дурацкого ареста. Однако ничего похожего не произошло. Снова донеслись со стороны гостиной и кабинета голоса, и снова плакала тетя. Обед принесла Матреша. На все вопросы отвечала настолько невпопад, что Лиза даже спросила, нет ли худых вестей от Митроши. Оказалось, что Митрофан Максимович здоровы и всем кланяются. «Значит, у Матреши от природы лицо плаксивое, – решила Лиза. – Как я раньше этого не замечала?»

О том, что стряслось, она узнала лишь поздним вечером, когда ей пришлось собственной персоной выйти на сцену и сыграть главную роль.

Случилось же вот что. Павел Терентьевич явился домой неурочно рано бледным, серым, всклокоченным, с трясущимися руками. Анна Терентьевна решила, что он захворал. Она стала колебаться, добивать ли его сообщением о Лизиных грехах. В конце концов решилась открыть правду – все равно Павел Терентьевич спросит, где дочь. Тонко и осторожно Анна Терентьевна пересказала брату донос Пиановича и сообщила, что держит теперь сумасбродку под замком на постной пище, которая, как известно, способствует снижению раннего любовного пыла.

Павел Терентьевич внимательно выслушал сестру. Когда она кончила, он задрожал бескровными губами и обиженно сказал:

– Зачем ты, Анюта, мучаешь меня? К чему рассказываешь какую-то ахинею? Что мне до того, с кем целовался Пианович?

Анна Терентьевна так и осталась стоять с открытым ртом. Павел же Терентьевич бросился в ее кресло, опрокинул рабочую корзинку с клубками и зарыдал, как ребенок. Плакал он долго и горько. Когда сестра поднесла ему стакан воды, его руки ходили ходуном. Он взял стакан и, хотя тянулся к нему губами, не выпил ни капли, а всю воду расплескал себе на подбородок и на платье Анны Терентьевны. Даже отдать стакан он не смог: его руки и ноги дергались сами собой и совершенно не слушались.

Анна Терентьевна поняла, что дело плохо, зарыдала в голос и послала Матрешу за доктором Фрязиным.

Матреша бегала по улицам более часа. Дома у Фрязиных она узнала, что Борис Владимирович выехал к Шлегелям, где был кишечный грипп. Шлегели сообщили, что доктор отбыл от них к Ящуржинским, у которых дети тоже страдали животом.

Доктор таки обнаружился у Ящуржинских, где играл на рояле ноктюрн Шопена. Узнав, что у Павла Терентьевича нет ни головокружения, ни жара, ни рвоты, Борис Владимирович по пути зашел еще к старухе Сягиной (та страдала ожирением сердца). «С тобой, дева, войду в эти врата! Будь свидетельницей, не то жена ревновать станет», – объяснил Матреше веселый доктор в дверях у Сягиных. Матреше было не до смеха. Почему-то она была уверена, что Павел Терентьевич за время ее отлучки уже отдал Богу душу, причем именно тогда, когда доктор играл на рояле.

Тщательно прослушав пульс старой Сягиной, доктор не упустил случая отбарабанить новую польку – здесь тоже стоял рояль, а невестка старухи любила поиграть в четыре руки. Невестка эта была напудрена, как кулич, и лицом сильно походила на Аделаиду Петровну.

Когда доктор Фрязин наконец добрался до Одинцовых, Павел Терентьевич, к счастью, был жив. Он сидел в том же кресле, обложенный подушками, но дрожал уже мельче и смог выпить стакан воды. Однако бледность и странная непонятливость с него так и не сошли. Борис Владимирович нашел у больного сильнейшее нервное потрясение и велел дать брому, который рекомендовал во всех без исключения случаях. Затем помог Матреше и Артемьевне переправить Павла Терентьевича в спальню и укрыть одеялом. Больного велел не беспокоить.