Ужасы: Последний пир Арлекина (сборник)

Отдаленные раскаты грома ритмично, как пульс, сотрясали дом. Дождь заливал окна. Осторожно покачивая Меган, чтобы не поддаться порыву бросить ее на пол, Джулия неловко поднялась на ноги и прошла сквозь анфиладу комнат к окну. Каскадилла-стрит была заполнена водой и людьми; Джулия видела, что толпа полностью состоит из матерей и детей. Некоторые из них были одеты по погоде, но в основном шли с непокрытыми головами и открытыми лицами. Одежда прилипала к телам, очерчивая их контуры, и казалось, что они растворялись под дождем.

Благодаря странной игре света между серым небом и блестящей, все прибывающей водой создавалось впечатление, что матери и дети вгрызались друг в друга — то ли в плоть, то ли в отражения. Сквозь тонкое холодное стекло, влажное даже изнутри, как поняла Джулия, положив на него не занятую младенцем руку, она слышала (и не сомневалась, что Меган тоже слышит), как там, на ветру, матери и дети молча вопят друг на друга, постепенно приближаясь. Ее передернуло. Она нащупала шнур, задернула тяжелые шторы и отвернулась от окна.

Джулия по очереди посмотрела на каждую мать в комнате, стараясь понять, известно ли им всем о принесенном в жертву ребенке Иоланды. Наверное, известно, — товарищество существует уже довольно давно, и вроде бы ни одна из них не удивилась.

Собственно, никто не сказал ни слова. Скромное признание Иоланды оставалось с ними в комнате, как непогребенный труп ее ребенка. Матери ели. В этом непродолжительном компанейском молчании Джулию вдруг окружили влажные звуки — матери жевали и глотали; в животе у Линды урчало так громко, словно это происходило с самой Джулией, а ровный гул дождя сливался с шумом собирающейся на улице толпы и играющих внизу детей.

— Наверное, потерять ребенка — это ужасно, — вслух произнесла она. Ее согнутая ладонь парила над крохотной головой дочери, как раз над тем местом, где можно нащупать дыру, открывающуюся, как нимб, прямо в мозг.

— Иногда, — сказала Кати, — это значит потерять ребенка или потерять… себя. Я имею в виду, я… люблю своих детей, но они меня убивали.

— Не думаю, что я бы смогла такое выдержать, — призналась Джулия.

Линда посмотрела на нее, и по спине у Джулии пробежал холодок еще до того, как она услышала ее слова:

— У нас у всех умерло по ребенку. Каждая в этой комнате потеряла ребенка.

— И наши матери тоже, — добавила Анетт.

— И наши дочери потеряют, — закончила Иоланда. Она обняла Регину. Та слабо попыталась отодвинуться, но быстро сдалась и, как могла, пристроила свое громадное раздувшееся тело рядом с костлявым материнским. — Наверное, можно сказать, что это наследственное.

— Это одна из причин, по которой образовалась наша группа, — сказала Линда. — То, что нас объединяет. Если находишься рядом с другими матерями, которые понимают твои переживания, становится немного легче.

— Как… как вы смогли это пережить?

Члены товарищества быстро переглянулись, обменявшись сестринскими улыбками. Линда произнесла:

— Мы не смогли, Джулия. Не смогли!

Джулия хохотнула пробным смешком, ожидая, что Линда и остальные к ней присоединятся и объяснят свою скверную зловещую шутку. Но никто и не попытался. Наконец она с трудом выдавила:

— Иногда я сама чувствую нечто в этом роде. Растить детей тяжело.

Кати кивнула:

— Когда младенец кричит всю… ночь, а ты не знаешь, в чем дело, и… чувствуешь себя ужасной матерью.

— Когда ты ее только искупала, — добавила Иоланда, — и она тут же снова вся обосралась, а тебе нужно собираться и куда-то идти.

— Когда ей два года, и нельзя отвлечься ни на секунду, чтобы она не поранилась и не разгромила дом, — сказала Линда. — Когда ей шесть, а драчун из третьего класса постоянно ее избивает. Или она в третьем классе и сама задирает шестилеток…

— Когда ей двенадцать, и она провалила экзамен по алгебре за седьмой класс, и тебе приходится снова идти к учителю и разговаривать о ее поведении. — Анетт понимающе покачала головой.

— Когда ей восемнадцать, — многозначительно произнесла Иоланда, — и она беременна.

— Начать с того, что мне не нравилось быть беременной, — сказала Джулия, чувствуя, как в ней, откликаясь, тоже поднимается негодование. Она посмотрела на младенца у себя на коленях и попыталась думать о нем как о незнакомце, чужаке, незваном госте. Но ее ребенок — это часть ее самой. И огромная жаркая любовь к нему была такой же сильной, как и негодование. — И роды — это кошмар. Говорят, боль забывается, но это не так. — Она увидела испуганный взгляд Регины и мгновенно пожалела о своих словах, но не знала, как их смягчить. — Не знаю, зачем нам дети, — заключила она.

— О, — беззаботно отозвалась Кати, — я знаю. Я… люблю своих детей. Просто нужно… научиться справляться, вот и все.

— Я не знаю как. — Глаза Джулии переполняли слезы. Она испугалась, что сейчас уронит ребенка, и положила Меган на диван. Протестующих воплей не последовало.

Снова заговорила Иоланда. Голос у нее был грубый, словно болело горло. Слушать ее было мучительно, а говорила она много.

— Я уже ходила беременной, когда моя мама умерла. После этого ей почти нечего было мне сказать, хотя говорила она постоянно. Когда родилась Регина, я была чуть старше, чем она сейчас. Едва исполнилось восемнадцать. А теперь полюбуйтесь-ка на нее, идет по маминым стопам, но совершенно маму не слушает. Полюбуйтесь! Все время уставшая, постоянно тошнит. Ребенок съедает ее заживо!

Джулия посмотрела на Регину, и ее поразило, насколько они с Иоландой похожи — мать и дочь; как сильно напоминают свою мать и бабушку, заживо погребенных из-за жадных ртов детей.

Диана устало поднялась по лестнице из подвала и с грохотом захлопнула за собой дверь. Защелка не держала, и дверь распахнулась; Диана навалилась на нее всем своим весом. Почти мгновенно внизу снова началась какофония громких голосов. Джулия с беспокойством подумала о запертых в загоне животных и о закипающей в кастрюле воде.

Кати встала и, спотыкаясь, пошла через все комнаты, чтобы опять раздернуть шторы. Джулия ничего не сказала и не стала пытаться ее остановить, хотя это был ее дом.

Толпа снаружи стояла у подножия лестницы, там, где холм, на котором был построен дом, переходил в тротуар. Джулия поднесла Меган к окну, чтобы та посмотрела, но малышка лишь кривила свое красное личико и страстно кряхтела. Джулия почувствовала что-то теплое на руке и поняла, что подгузник протек, но ничего не предприняла. Это вдруг стало не важно. Какая разница? Она может вымыть девочку и привести в порядок себя, поменять подгузник и выстирать одежду, пропылесосить ковер и вымыть окна, выгнать всех этих матерей из дома и прогнать от крыльца толпу, а ребенок тут же снова все перепачкает.