Ужин в раю

Вверху же слой копоти всё больше и больше разряжался, постепенно сливаясь с естественным фоном камня.

Нет, не похожи были кострища эти на следы пребывания разудалых и беспечных туристов. И едва ли выбрали бы они такое сырое и тёмное место под пикник с шашлыками. Да и на детские шалости это было совсем не похоже…

— Танюш, презент тебе, — сказал Кашин, передавая Татьяне смятую бумажку (похоже, деньги). — И ещё триста сверху. Ну, мы боссу то твоему об этом не скажем? Правда ведь? А то ведь обидится на сокрытие доходов, бухтеть начнёт… Так ведь?

— Олежка то?! — воскликнула Татьяна, быстрым движением пряча деньги в сумочку. — Да он пизды просто надаёт. Да и выебет по полной программе!

— Это в каком смысле? — уточнил Кашин.

— Во всяком, — ответила Татьяна.

— Ну и хрен с ним, — сказал Кашин. — Нужен он нам больно! Ведь подумать только, такую красивую девушку одну в лес отпустил! Неизвестно с кем! Ну не мудак ли, а?

— Точно, точно, — согласилась Татьяна.

Расчёт Кашина был точен. Деньги явно оказывали на неё магическое воздействие, чудесным образом её успокаивая даже в самых подозрительных и опасных обстоятельствах.

— Так, Танюша, — бодро сказал Кашин, потирая руки. — Время больше терять не будем, уже и так почти полчаса потеряли, с разъездами этими. Давай, раздевайся. Я пока место подготовлю.

— Резинки у тебя свои? — деловито спросила Татьяна, расстёгивая блузку. — Влажно тут… Постелил бы что-нибудь… Или, может, в машину всё таки пойдём?

Сумочка болталась у неё на плече и явно мешала ей. Она огляделась, выискивая место, куда бы её положить. И, не найдя ничего лучше, положила на каменную площадку у основания одного из столбов.

— Найдём резинки, Танюш, всё найдём, — сказал Кашин, открывая портфель. — Ты не копайся, быстрей давай.

— То тянет, то гонит, — недовольно прошептала Татьяна, выискивая место и для снятой уже блузки. — Да ну… я тут запачкаю всё!

— Экий вы капризный народ, бабы, — сказа Кашин. — Ты раздевайся и мне одежду давай. Я в портфель сложу. Всё в ажуре будет, даже не помнётся!

Против воли моей я бросал на них косые взгляды.

Была ли то проснувшаяся, своевольная похоть? Движение ожившей плоти? Или же любопытство, предчувствие какого-то странного действа, что вот-вот должно было произойти?

Не знаю. Даже сейчас не могу ответить на этот вопрос. Ведь тогда я готов был видеть лишь совокупление возбуждённого не столько женским телом, сколько властью своей над телом этим мужика и ко всему, кроме денег, равнодушной шлюхи.

Хотя видел я, что спутник мой, завлёкший меня на эту поляну, человек не вполне обычный. Или, точнее сказать, не вполне нормальный.

Так может, предчувствие… нет, я не склонен переоценивать собственную проницательность и способность к предвидению.

Да, похоже, то были лишь движения плоти. К тому же, начисто лишённой разума.

— Да тут что, костёр, что ли, жгли? Столбы как подпалены снизу…

— Ага. Пикники устраивали. Помочь тебе?

Таня, стягивая юбку, слегка покачнулась. Кашин подхватил её за локоть и, удерживая, второй рукой погладил нежно по спине.

— Кожа… нежная… тончайший бархат.

Таня засмеялась. Комплименты, как видно, говорили ей нечасто.

Рука прошла по спине, лаская кожу. Легла на талию, охватив её плотно.

И вновь плавно пошла вверх.

Щёлкнула застёжка. Юбка упала вниз, словно покров с античной статуи.

Таня нагнулась вниз (Кашин провёл руками по выступившей соблазнительно попке).

Она протянула ему снятую юбку.

Он взял, перед тем отпустив её локоть. Поднёс юбку к лицу.

— Запах… Застывший нектар…

Он приблизил ткань к ноздрям, с наслаждением втянув воздух.

Кончиком носа провёл по складкам ткани, следую всем их изгибам. Провёл щекой.

— Да ладно тебе, — слегка засмущалась Татьяна. — Она ж пыльная, наверно…

— О, нет, — возразил Кашин. — Тело женщины делает святым всё, с чем оно соприкасается. Соки женщины — святая вода, смывающая грех и нечистоты. Пыль и прах. Сор и тлен.

Его речь была не слишком ей понятна. Но она чувствовала, что говорит он что-то приятное и необычное, потому улыбалась его словам.

И даже не заметила, что юбку её он не положил в портфель, а просто отбросил в сторону.

А Кашин расстегнул рубашку, отбросил в траву строгий свой галстук с блеснувшей в солнечном луче заколкой. Прижимаясь к горячему женскому телу, ощущая живой этот жар, особенно контрастный в сыром и непрогретом воздухе укрытой тенями поляны, он возбуждался всё больше и больше. Дыхание его стало тяжёлым и глубоким, и переходило иногда в чуть слышный стон.

И похоже было на то, что и Татьяна всё больше и больше охвачена была огненной этой страстью, словно и ей передалась частичка его возбуждения.

Или это было лишь притворство с её стороны? Ведь ещё совсем недавно ей было абсолютно наплевать и на клиента своего, и на все его ласки и чувства. Она и не пыталась скрыть ни подозрений своих, ни опасений, ни усталого своего равнодушия. Но мог ли быть ли частью игры тот розовый цвет, стремительно темнеющий, переходящий в густо-красный, этот цвет возбуждённой плоти, что разливался всё больше и больше по коже её? И эта мягкость её, мягкость плавящегося на огне воска? И подрагивание пальцев, которыми гладила она ласкавшие её мужские руки?

Или тот гипноз, который ощутил я в кафе сегодняшним утром, мог не только нависать над головою тяжёлой чугунной плитой, но и лёгким, тёплым облаком окутывать податливое, нежное женское тело?

Я смотрел на них, не скрывая уже своего взгляда. Я был уверен, что они, ослеплённые этой вспыхнувшей как костёр у подножия столбы страстью, не замечают уже ничего вокруг себя (о, не вполне я был прав, не вполне!), и потому, влекомый запахом истекающей соком плоти, приблизился к ним почти вплотную.