Узнай себя

Почему тайну свободы и власти поможет понять другая тайна, мужского и женского? не придется ли тогда скоро дойти до загадки правого и левого? верха и низа? Ответ Бердяева мы назвали бы неожиданно слабым как срыв после взлета. Сам явно недовольный им, он заполняет провал мечтами о преодолении антиномизма. Его надо преодолеть так же, как обособленность мужского и женского преодолевается в супружестве. Это в духе символистского мифотворчества на его последнем вздохе. В те же годы Вяч. И. Иванов поражает читателя поздним фейерверком мифотворчества о России–матери и России–дочери, которые должны выкупить природу у князя мира сего и т. д. Миф Бердяева: Россия невестится, ждет жениха, но приходит не суженый, а немец–чиновник и владеет ею, то Маркс, то Кант, то Штейнер. Теперь Аполлон, бог мужественной формы должен сойти в дионисийскую Россию, и скорее бы; может, война, пусть через беды и унижения, встряхнет народ, «пробудит мужественный дух, покажет миру мужественный лик России, установит внутреннее должное [!] отношение европейского востока и европейского запада».

Бердяев тянется к «должному», захвачен орбитой активизма. Он тоже не выдерживает вызова мира, увиденного им в России. А ведь это он сам заговорил о космосе, угадал за обществом мир, как в упоминавшейся платоновской перспективе. «Общественность не может уже быть оторванной и изолированной от жизни космической, от энергий, которые переливаются в нее из всех планов космоса… Чувствуется, что человечество вступает в новый исторический и даже космический период, в какую-то великую неизвестность, совершенно непредвиденную никакими научными прогнозами, ниспровергающую все доктрины и учения». Больше того, выход в космическое измерение Бердяев подобно Канту связывает с отрезвлением разума, преодолением догматики. «Сильный космический ветер колеблет все страны, народы и культуры».

Вправе ли тогда, сумеет ли разум, подступая к миру, распорядиться им, «установить должное». Источник антиномизма, развернутого Бердяевым, не случайный и не подлежащий преодолению, он unvermeidlich, как говорит Кант, такой, что избежать его нельзя. Оборотничество присуще миру и не может быть устранено из него. К сожалению, Бердяев подхвачен ветром активизма. Он планирует, как все, новую Россию. Мир, вызывающий, вызывает его на экстатическое прожектерство. За верно угаданными и блестяще набросанными антиномиями России как мира он не вглядывается в мир, думая, что слышит его диктовку.

Впрочем, Бердяев вырывался из собственной тесноты. Тема мира у него продолжается. В основу своей русской идеи он кладет универсализм. Универсум — другое название мира. Универсуму надо открыться. «Замкнутая и ограниченная человеческая общественность с ее исключительно социологическим миропониманием напоминает страуса, прячущего голову в свои перья». Она отгородилась от «мировой шири», уткнулась глазами в свои карты. Она не желает знать «принадлежности общественности ко всему круговороту природного порядка или природного беспорядка[!]». «Углубленное сознание должно прийти к идее космической общественности, то есть общественности, размыкающейся и вступающей в единение с мировым целым».

Это бердяевское понятие «космической общественности» могло бы служить путеводной нитью в теме узнавания себя, «Человек — космическое существо». Мы об этом говорили: человек может найти себя только в мире. Нам обязательно пришлось бы однако спросить Бердяева, что такое космическое существо. Естьли человек как космическое существо. Надо было бы спросить Бердяева еще и что такое «космическое углубление сознания» или «космическое мироощущение» и «энергии из далеких миров». Откуда у Бердяева надежда, что сделав то, для чего они предназначены, разрушив планирующую социологию, эти его слова не станут скользким местом для крайностей другого, противоположного рода, мутной водой вроде русского космизма или евразийства, которые в гностическом парении обходятся без мира и без истории. Своими догадками Бердяев будет всегда показывать нам очень далеко, куда мы сами по своей робкой приземленности не рискнули бы; своими небрежностями он будет обманывать и расстраивать нас.

Мы вынуждены понимать в полном смысле местоимение нашав рвущейся мысли Бердяева. «В России не совершилось еще настоящей эмансипации мысли. Мысль наша осталась служебной. Русские боятся мысли. Нам необходимо духовное освобождение от русского утилитаризма, порабощающего нашу мысль. Необходимо вывести нас на вольный воздух».

29. Да. До сих пор наша мысль бьется в припадке и не выдерживает напряжения близости к тому невыносимому вызову, каким остается мир. И сейчас истерические призывы к мобилизации, всегда срочной (к лету) и тотальной (ситуация предельно критическая), срывают все попытки одуматься. Так и сейчас мир непосилен для человеческого ума, так и сейчас вызов мира нестерпим, людям мерещится многое и они спешат в ответ на невыносимый вызов расслышать идеологическую диктовку. И вот повара, задавшись вопросами философии, варят уже какой по счету идеологический суп, подсыпая каждый свое, и один уверен, что России не хватает теперь только правового сознания, добавить его и всё уладится, другой что нужнее научная рациональность, а третий что строгая мораль. Всем хочется выдать свои рецепты за приказ самих вещей. Одни призывы отменяются еще более нервическими. Кажется, что мысли тут уже не поднять голову, ее никто не услышит среди взвинченных до истерики призывов к делу, уверенно забывающих о том, что русский народ, особенно под семидесятилетним руководством коммунистической партии и ее правительства, уже сделал больше, несравненно больше над самим собой и над природой своей страны, большой частью суши земного шара, чем какой бы то ни было другой народ в прошлой и современной человеческой истории. Не остается уже почти ничего не сделанного. Еще немного и сделанобудет всё.

Вызов мира никогда не диктат. Его невыносимость как раз в том, что он ничего не велит. Он молчаливый и из молчания никогда не выйдет, как никогда не кончится ожидание народа, терпение земли. Конец терпения и конец молчания, чего многие хотят и наивно провоцируют, означал бы конец русского мира.

Дружина требовала от Бориса и Глеба мобилизации, решительного сражения, победы, взятия города, изгнания вероломного брата. Борис и Глеб сказали, что бороться за власть не будут даже под угрозой смерти. Поступок законных наследников князя Владимира в год передачи власти определил всю нашу дальнейшую историю. Империя зла? Скорее странное пространство, где зло на свою погибель может размахнуться как нигде, не видя понятных ему противников и поэтому до времени не замечая, что его власть здесь уже давно и тайно отменена. Страна до краев полна невидимым присутствием погибших, молча ушедших. Они давно и неслышно стали главной частью нас самих.

Законные наследники правителя Борис и Глеб, не боровшиеся за власть, власть никому не дарили, не вручали, не завещали. Власть у них не была отнята, вырвана, отвоевана, ведь нельзя отнять то, за что не держатся. И так само собой получается, что хотя многие хватали власть в России, жадные от вида того как она валяется на дороге, власть России остается всё время по–настоящему одна: власть молодых Бориса и Глеба, никуда от них не ушедшая, им ни для какой корысти не нужная, им одним принадлежащая по праву, по правде, по замыслу страны. Власть России в этом смысле никуда не девалась, не ослабла, не пошатнулась. Ее не надо рожать. Ей тысяча лет.

Отдельные записи и отрывки из дневников

(нач. 70–х – нач. 90–х гг.) [53] На пороге

Писать о настоящем рискованно, так или иначе будешь задет несовершенством написанного. Единая и единственная правда, которой живем, неприступно близка, от невозможности охватить ее опускаются руки, захватывает дух, застилает глаза и ты поневоле видишь себя муравьем в лесу, который силится перетащить с места на место несколько соринок разоренного муравейника, с ужасом сознавая, что секрет строительства крепко забыт, что лишь огромным и медленным трудом удается поднять из глубины памяти хоть что-то напоминающее дело и что армии собратьев, лихорадочно занятые кругом той же работой, немногим лучше видят ее цель и смысл. Если кто-то все же отдает свои бессвязные догадки на позорище, то оправданием здесь может служить лишь надежда, что ему удастся передать свое предчувствие строгости и высоты чертежа, которым должна быть размечена постройка. Ты долго блуждаешь в непроглядном лесу, завороженно уходя во все более строгую, глухую и заколдованную глубину. Давно уже ужасом повеяло от бездонной дали, совсем явственным и громким стал голос, который зовет в непостижимой близи к возвращению. Если слово, которое едино, соединяет далекое и близкое, то пишущий захочет положиться на его связывающую силу. Если оно сможет соединить что-то, то ты писал не зря [54] .

53

Вторая часть книги «Узнай себя» (СПб.: Наука, 1998); опубликовано с подзаголовком «Из записей на тему самопознания». Данная версия, где восстановлены даты написания текстов, подготовлена специально для публикации на сайте «Дневники и записные книжки». Порядок фрагментов сохранен как в книге, что не всегда соответствует хронологическому порядку. (О. Л.)

54

В авторский экземпляр книги «Узнай себя» вклеен лист машинописи с ранним вариантом «Вступления», с пометкой 12.8.1988: «Это можно спасти: раскрыть намеки. Читатель в таком виде не видит рельефа, а он есть, еще какой. Это вещь о волнах отчаяния. Назвать Отчаяния, и разрядка: Отчаяния.» (О. Л.)

I

«Но то скажу вам, братия, что плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления.».

Всему на свете есть свое место и время. Поэтому когда-то бывшее хорошим не всегда останется хорошо, и хорошее в одном месте окажется неуместно в другом. Во всяком деле человек хочет чтобы получилось хорошо и никто никогда не хотел чтобы получилось плохо. Так или иначе всякому предприятию предшествует соображение или догадка о его уместности и своевременности. Но ясно что ничего установить здесь невозможно, когда человек тонет в безвременьи и не нашел своего места в мире. Тонущий в океане или беспорядочно носимый в нем напрасно искал бы твердую опору под ногами. Уместность поступка, слова, мысли только маячит шатающемуся сознанию, меняясь так же быстро, как и местоположение этого сознания. Человеку как бы приходится решать уравнение с двумя неизвестными, одно из которых течет вне зависимости от другого. Приобретаемый в такой жизни опыт будет лишь опытом всеобщей относительности.

Он положителен, потому что отрицательно свидетельствует об устойчивом и неизменном. В самом деле, если мы видим шаткое и условное, значит откуда-то на нас льет яркий свет неизменное, в котором только и можно видеть скандал всеобщей изменчивости. Однако обычно, ясно видя текучесть и ненадежность мира, неизменного и надежного люди вовсе ничего не видят. Хуже того, чем больше они видят распада и разрушения, тем глубже отчаиваются в вечном и нерушимом, хотя казалось бы густота мрака должна говорить о силе невидимого света, обличающего его, что он мрак. Такого заключения люди как раз почти никогда не делают, а делают противоположное, именно об исчезновении и во всяком случае бессилии света. Это не говорит о близорукости людей, потому что приходят к такому выводу обычно как раз самые острые и зоркие, а только подтверждает, что мрак, распад и свет, спасение, по–видимому, действительно не переходят друг в друга так, чтобы из наблюдения одной стороны можно было заключить о другой противоположной. Соотношение между ними не плоское и не линейное, не взаимозаменяющее или взаимодополняющее, на что, казалось бы, прямо ориентирует простая диаметральная противоположность света тьмы, добра зла.