Узнай себя

Своего рода бессистемной системой стал эстетский символизм, в котором человек упивается блужданием по аллеям намеков, вдыхая до пресыщения их ароматы. От мельчайших частностей он восходит к вселенским первоначалам и от них красиво планирует к новым деталям. Всякий символ — символ символа, и нет одного всеобъясняющего символа и вообще нет объяснения, а символы развертывают друг друга взаимно. Как сказочный змий, у которого отрастает девять голов, когда срубишь три. В схватке со змием символист–эстет обманчиво убеждает себя, что ему в отличие от, может быть, кого другого такое свойство змия доставляет предмет незаинтересованного созерцания.

Помимо этого внутрикосмического символизма есть еще божественный, или символизм единства. Ф. Крейцер (Symbolik der alten V"olker, besonders der Griechen, 1810–1812) имел в виду нечто подобное, когда говорил о пластическом символе, который вмещает символическую бесконечность в скромности замкнутой формы, и о мистическом символе, взрывающем замкнутость формы в порыве к бесконечности. В пластическом символизме, или символизме единства, каждая вещь не своим устройством и не связями, а своим единством [62] и присутствием, поскольку она едина и присутствует, — символ Бога. Таких вещей бесконечное множество. Само это множество бессильный символ Его единства. Вещь безумно сложна. Сама эта сложность символ Его немыслимой простоты. Символизм единства развертывается на космическом как его второй порядок. Они не смешиваются и не попутны, потому что для символизма единства не нужны символические коридоры, перспективы и восхождения, он ориентирует в другую сторону чем космический, строится на другой стороне той же самой вещи.

62

Этот термин понятен в свете всемирной философской традиции, но на русском языке он бледен. Цельность, самоцельность, самодовление возможно передали бы старое значение единства картиннее.

Мы были бы отданы змию космического символизма, не будь божественного. Опережая космический, он придает ему надлежащую трезвую беспечность: понимание, что ни к какому истинному божественному гносису космический символизм ничуть не приближает, что он всегда останется мирским делом. Но и символизм единства без космического не имеет языка.

17.4.1976

Работы египетские… Работа сопоставления и выяснения, к ней принуждается Израиль. Вырваться из нее какая радость! Но где Моисей? Перейти море, чтобы уже не было пути возврата; пусть пустыня, пусть война. Кто прорывается? Человек. Человек вырастает в конце истории, человек, который Бог. Это таинство и эта радость уже ни с чем не сравнятся.

12.5.1974

Говорят, что «Красное и черное» Стендаля обнаруживает великолепное владение механикой души (Эмиль Золя). Неожиданность страстных движений, их неподвластность расчету действительно показаны у него великолепно. Но насколько он привнес здесь нового знания и насколько речь идет о старом западном, точнее католическом, точнее иезуитском знании души, разве что с одним важным и на этот раз уже действительно новым моментом? Думаю, что больше второе. Новый момент это немыслимое для католичества, достигнутое окончательно лишь в начале 19 века оправдание страстей, реабилитация человека как он есть, по выражению Виктора Гюго, который здесь намного более сходен со Стендалем чем склонен был сам это замечать. В самом деле, Стендаля отличает вовсе не открытие или познание механизма души, а возвышение его до самостоятельной значимости. Не говоря уже о рационализме и просвещенчестве, которые, не боясь страстей, ничуть зато, или как раз поэтому, их не гипостазировали, даже сентиментализм и романтизм предполагали еще в душе благообразие. Заблуждаясь конечно и тем самым располагаясь еще где-то у подножия христианско–католической антропологии. Последняя казалось была непоколебима. Но не тут-то было. И глубины души были отторгнуты из ее сферы, и они были подвергнуты холодному научному наблюдению, без иллюзий рационалистов, без надежд романтиков и сентименталистов, без стыдливости кюре, исповедников и богословов. Что речь идет об отторжении целой сферы из компетенции церкви, очевидно для всякого читателя, хотя едва ли для самого автора. Это чистой воды экспроприация; Стендаль вовсе не предлагает соглашение, в котором заняли бы какое-нибудь, пусть скромное положение церковники, он их свирепо вытесняет новой религией. Какой? Вглядитесь в наполеоновский демонизм Жюльена Сореля, в его самопоклонение, в последнюю сцену, где «у самой высшей точки одной из высоких гор Юры, в середине ночи, в этом маленьком гроте, великолепно освещенном бесчисленным количеством свечей… Матильда появилась в длинных траурных одеждах… этот дикий грот был украшен мрамором, отделанным за большую цену в Италии…» Тут звездный культ героя. Истоки Нила неизвестны, рассуждал сам с собою Жюльен, человеческому глазу не дано видеть царя рек в состоянии простого ручейка: так и никакой человеческий глаз не увидит Жюльена слабым, прежде всего потому что он не таков. Здесь декартовский субъект, «стяжавший» все что можно было стяжать. И однако герой у Стендаля это только один из мифов, вплетенных в общую канву; и религия как подлость только одна тема; писатель и мыслитель движется в невидимой, непостижимой, туманной заре, прокладывая неверные тропы на росистых лугах в неоткрытые миры. Автор как бы отслаивается от Анри Бейля, человек как бы раздваивается. Мучительное актерство 19 века. Как жалко, что в том веке можно было еще очень много и бездумно тратить.

15.5.1976

Глубина. Русских отличает глубина, глубина души, мысли, русской идеи, глубина русской судьбы. Глубина эта ничуть не мешает поверхностности и даже способствует последней; ведь мы всего легче скользим по вещам тогда, когда не видим в них своей глубины и следовательно не считаем их полностью достойными нашей мысли. Здесь отличие нашей глубины от немецкой. Мы не столько в действительности глубоки, сколько любим глубину, у нас есть к ней вкус. Поэтому наша глубина остается невоплощенной, тогда как немцы глубоки на деле. Носителем замысла о глубине у нас было всегда прежде всего религиозное начало. Конечно, в народе надо было уже накопиться силе и размаху, чтобы воспринять религию в ее подлинности. Но о дохристианской русской мысли мы знаем очень мало. Когда воспринималось христианство, то странным и печальным образом именно глубина восприятия опять помешала принять его полностью. Так глубоко потрясенный человек не может спокойно есть обыденную пищу. Все почвенные, житейские ростки веры казались недостаточно глубоки и не санкционировались. Процвел небесный монашеский идеал, никому по сути дела не доступный. Недаром неисхождение Духа от Сына так резко отличило наш Восток от Запада. Господство предков, древности, старчества с их бесконечной глубиной окружало повседневную жизнь понятным недоверием. Слишком далеко ей было до идеала. Когда мы сравниваем старую новгородскую икону, на которой Богородица Одигитрия, особенно важная для путешественников, подобно ее немецко–католическим образцам, цепко и неотъемлемо связана с нашим миром — за ней так и видится взволнованная северная улица — с вологодскими иконами, стилизованные фигуры которых замкнулись в своем запредельном далеке, то наглядно видим раскол, пролегший в русской судьбе и русской душе еще гораздо глубже чем исторический церковный раскол.

6.6.1976

Радостьбывает не только от ясности и чистоты, но и обязательно также оттого, что они принадлежат не мне. Ничто принадлежащее мне самому не будет радовать меня в трудную минуту смерти. Я не смогу опереться ни на что, бывшее со мной лично (индивидуально), потому что я буду готовиться не быть. Только то, что мне не принадлежит, способно будет тогда меня принять. Мне не принадлежит красота, потому что я отпал от нее, отпал даже еще до рождения, и потом еще особо отпал, потому что подпал, подчинился безобразию. Казалось бы как можно радоваться тому, что мне не принадлежит? Это возможно настолько, насколько я вступаю в отношение с трансцендентным, живу, начинаю жить тем, что не есть я и что я не могу себе присвоить. Я не могу себе присвоить красоту. Красота, видимая и ощущаемая, вместе с тем трансцендентна. Я могу воссоединиться с красотой только за счет добродетели, доброты как раздаривания, в частности дарования красоте быть самой собой. Какой огромный дар мне в ответ на мой малый дар. Я всего лишь даю красоте быть ею самой, но становлюсь сам как бы творцом ее, хотя ею не обладаю.

11.6.1976

(защита А. П.)

Душа со своей темной и светлой, дневной и ночной стороной не нуждается в постоянном внешнем приводе: ей довольно одного толчка чтобы внутри нее начался бесконечный ряд откликов и эхо. Да и без всякого толчка ее живые зеркала отражают друг друга [63] . В ней самой нет никакого начала и конца, почему и нельзя сказать что она умирает: она возвращается к чистому отражению, восстанавливается даже, освобождается от того что в ней случайно. Но можно погубить душу — это мы угадываем тогда, когда нижнее вздымается до тех областей, где мы понимаем что мы выше души [64] . Три слоя в нас пребывают раздельно в зыбком равновесии, Начала, душа и плоть, и путаное смешение их ( дьявол смеситель) производит гибрид, которого не было при творении, уродство единственно страшное, смерть при жизни, непрестанное умирание; а разведение смешанного врозь создает ту первую структуру и задачу (одновременно жизнь, веру и знание), которые мы напрасно ищем вовне.

63

Анна Ахматова, Поэма без героя, строфа (первоначально выпущенная) VIII:

Карнавальной полночью римской

И не пахнет. Напев Херувимской

У закрытых дверей дрожит.

В дверь мою никто не стучится,

Только зеркало зеркалу снится,

Тишина тишину сторожит.

64

То есть заражаются те области, от которых живет сама душа. Материалисты не знают ничего выше души. На самом деле они знают, но наивничают, хотят сделать вид что им высшее не грезится, не страшно.

И зря искать в другой душе что бы то ни было кроме отражения своей собственной.

12.7.1976

Ты знаешь что спастись должен здесь и теперь или никогда; ты знаешь что спастись здесь и теперь не можешь. В этом заколдованном круге, в этом доказательном свидетельстве полной нищеты ты ждешь когда придет ангел, совершится чудо.

Но разве так уж ничто не в твоей власти? а ясность сознания? а готовность? а отчетливость и разборчивость?

И оказывается, ты не видел бревна в своем глазу. Его надо теперь просто вынуть. Дела много, первоочередного, никому не мешающего, если не считать просьбы к другим о помощи. Сама возможность такой просьбы уже на самом деле помощь. Какой был чудовищный самообман думать что человек свободен. Без числа мощные силы шатают наше пространство, многие уже проросли через нас живьем — это те, которые перестали даже сознаваться, переродились в привычки и непроизвольные судороги тела. Они потешаются над каждым нашим движением, и самая гнусная их забава видеть, что человек их не видит. Не замечать бревна в глазу. Это дает такую надутую осанку, что человек и сам рад себе. Вот что такое хамство, а не гунны, дети природы.

И, видно, только в нешуточной, от отчаяния отчаянной (отчаянность это и есть r'esignation по–русски) борьбе протянет руку Спаситель. Тогда победа над духами злобы нам гарантирована. Ведь это не победа над людьми: хоть и труднее, зато вернее.

1–2.8.1976

Мир немотствует и ждет чтобы его озвучили словом. Вот вся религия. К чему разговоры о мифе, о мифологическом сознании? о логическом сознании? о морали? О долге? Вот, все перед нами; нужно одно — слышать, видеть, чувствовать. Не замыкаться как в броне в коросте порока и греха. Грех: жадность, беспамятство, суета, ненависть, расчет. Кто осмелится сказать что жизни не может быть без них. Что жизнь в передвижении внешних вещей. Когда я зашел к К., он говорил своим девушкам: «Понедельник — закрытый день». Он сам закрытый человек. Но в своей закрытости и слепоте он опьянен. И это его оправдывает. Жизнь опьяняет, если ее не стеснять. Может быть в другие эпохи опьянение было пороком. Сейчас дайте его нам, больше.

Над твоей головой дамоклов меч. Паровой молот. Ты в сети. Ты мучим комариными укусами, жаждой, голодом. Ты вделан в ил, глину, скалу. Ты заточен. И из твоего карцера ты что можешь? Да, что можешь? Так спросить значит уже ответить. Твоя несвобода абсолютна? Тогда она ничем не может помешать твоей свободе. Ты дьявольски, божественно свободен. Ты не можешь пальцем двинуть по своей воле. Ты вклеен в мир как ракушка в камень. И только так, опустившись на дно и давясь под толщей океана, ты узнаешь свою страшную силу. Все в твоей воле. Ты свидетельствуешь о том что в этой стиснутой, сдавленной руке держишь ключи мира. Ты повернешь их, и мир повернется отныне. И это как раз потому что ты не рвешь своих сетей.

Раз оступившись, человек рвет невидимые сети. Раз оступившись, человек выпадает из нянчащего его мира. Раз оступившись, человек падает в ад. Который всегда готов для нас и всегда нас ждет. Адом «грозят»? ада нет? Да разве вы не видите что вы в аду уже потому что самая угроза ада до вас доходит, что напряжением «здравого смысла», обращением к «очевидности» вам хочется ее отвести? не видите что обращаясь к «здравому смыслу», обращаясь к «очевидности» вы вколачиваете себя в гроб, в смерть? Фантазия, выдумки, легкий мираж, поэтическая игра — ады Конфуция, Махабхараты, Библии, Евангелия, Корана, Платона, Данте, Кафки, Булгакова? Они не существуют, и можно ходить, вольно, наслаждаясь своей свободой? царем природы? от этого дерева к тому? через улицу? до двери магазина? до раздаточной в столовой? А что — смею, иду, свободный! До проходной завода? до окошечка комиссариата? до двери казармы? до нотариальной конторы? до похоронного бюро? Спешите, спешите! Вам подготовлена широкая дорога, покатая дорога, короткая дорога по жизни, из жизни. Свободная дорога вон до того тупика; он виден всем. Не хотите ли слышать, как он называется? Может быть его нет? может быть еще научно не доказано, что он существует? Ах да, вы лелеете мечту о той жизни. Она может быть наступит после смерти.