Узнай себя

14.9.1976

: единое дело собирания услышанного. А услышано слывущее: то, что надо отобрать, отметить. Первоинтуиция уборки урожая, как сказал бы Лосев. Почему мы все ходили вокруг неоплатонических Единых и не могли понять в чем дело, понимали букву и музейно хранили ее? (Здесь Евангелие корректива к философии.) Lesendes Legen — это конечно единый процесс: взял — беру, т. е. уже несу. Мы не срисовываем являющееся по внешним ему канонам, говорим не о нем со стороны, а от него, и не нечто, а все от него беря.

Сентябрь 1976

Слово подобно человеческой единице. Его так же легко брать для учета и управления. Хотя по смыслу между словами огромная разница. Бывают массы подчиненных слов, а немногие идеологизированные слова завладевают всем сознанием.

10.10.1976

Слушая старца Тавриона под Николин день. В его голосе есть тишина, интимность, близость. Они разоружают, хотя и требуют напряжения: напрягая, освобождают (ложь самого по себе разоружения и расслабления). Обычно перед необходимостью напряжения человека берет тоска: опять труд! И хам сердится: опять отдаление от природы, опять нарушение биоритмов, опять накручивание неестественности. Но этот труд, эти вериги снимают тяжесть и возвращают природе искаженное. В словах старца есть тайна, волшебство тишины освобождения. Старцы наши мудрецы, как в Германии философы, наша лучшая и высшая мысль. Языком притчи и далекой сказки в стеснении, всепонимающим языком откровения на свободе, но так или иначе учительно, пророчески. Страшная тяжесть. Народ, который от иудеев унаследовал быть теплицей веры. Пока это только дырявое корыто. Сколько еще предстоит перенести. Не случайно старец все время говорит о крепости: «Хорошо, крэпко!».

18.12.1976

Искусство жизни. Слова есть некие игры. Все, что в словах, пока еще немного условно. Все, что в словах, пока еще не вполне осело, определилось. Даже последнее слово всегда еще ждет санкции. Слово всегда либо зов либо отклик и одно само по себе не окончательно. Игра срывается, когда слово понимают жестоко, смертельно (мученики–свидетели: они шли на такую смертельную проверку слова). Игра срывается и когда ее понимают как всего лишь игру, не больше («об этом послушаем тебя в другое время»). Вместе с искусством жизни рушится и жизнь. Что были великие сталинские преследования как не жестокая игра? Но кажется не меньше веет мертвенностью, когда видят в слове только легкую игру.

2.1.1977

Истинный смысл отрицательного богословия не в голой пустоте, которая воцарится над поверженным хламом мира, а в таинственном приникании к самому близкому, что есть в мыслящей душе, к самому сердечному в ней, откуда вытекают все определения, но где стоит изначальная тишь неопределенности, головокружительный покой предутреннего часа. Поэтому в апофатическом богословии столько же пьянящего восторга, сколько в катафатическом, которое упивается отовсюду льющимся безграничным изобилием Бога. В наш век однако апофатика стала нигилизмом, а катафатика превратилась в тезис о непознаваемости мира. Потому что ушел восторг предстояния Богу.

3.1.1977

Проблема Г., заместителя директора. Он возможно просто не существует в истории (на языке Библии мертв). В этих словах заносчивость, но не знаю, как сказать иначе. Ясно, что в его положении, высоком, требуется очень много усилий чтобы не превратиться в сухую «красную ленту», а не видать, чтобы он эти усилия развивал. Правда и то, что если нам скажут, что мы ровным счетом ничего не понимаем чтобы судить людей, нам придется сразу согласиться. Да, мы ничего не понимаем, пути Господни неисповедимы и нет ничего столь неуместного как наше «осуждение» кого-то.

Зла конечно не существует, оно небытие. Но когда живая жизнь посвящает себя погоне за небытием, то это конечно реальное, существующее зло; и реальное весомое зло в честном смысле слова, как говорит Аверинцев, действительно царит в мире, именно потому что люди не знают, что есть небытие.

[начало 1977]

Богоподобие у Николая Кузанского (De filiatio) как свобода, даже от Бога. Отрешенность от вещей мира: такая же, какова будет отрешенность души после смерти. Введение в это искусство уже сейчас. Это страшная тайна, как бы смерть. Но здесь всё, в этом посвящении.

9.1.1977, около хлебной будки

Поэт точен, и для его ученика губительно думать, будто поэт точен только в своей речи как передаче «текущего мига». Сначала его вхождение в «текущий мир» должно было быть чистым. Он должен был быть самим собой. Обычно заблуждаясь думают, будто для этого требуется большая работа над собой, обтесывание, шлифовка, вообще всевозможные операции, диктуемые так или иначе — светски или дико, конформистски или бунтарски — понятым искусством жизни. Но скорее наоборот: чтобы быть самим собой надо посметь воздержаться от такой обработки и вдвинуться в «текущий миг» всей своей сырой массой. Выйти ею на свет не так-то просто. Ведь даже и для терпеливых, неустанных подчисток и подправок нужно большое мужество. Большинство просто бежит от света, например в прошлое или в будущее. Надо верить и видеть Бога, ощущать строгость его живого присутствия, чтобы и не прятаться и не прихорашиваться. Этих источников точности не знает ученик поэта. А поэт, завороженный своими видениями, immobilitato, не имеет сил его разубеждать.

Связь и смысл творчества дается решимостью, способностью отказаться от собственных плетений и допустить до себя, допустить себя в настоящее. Ученик поэта по определению этого не может. Здесь требуется иное ученичество.

20.3.1977

История. В рассказах о древних и не столь древних событиях обеззараживается, обезвреживается вирулентность происходящего. История, историческая наука рисует рациональное вытекание одного из другого. Но исторические события вытекают не одно из другого. Они вытекают из невидимой, неожиданной судьбы, которая решается до того и независимо от того как решение примут люди, решается как раз в меру человеческой «неясности и нерешенности». Поэтому Хайдеггер говорит что историческое событие происходит поскольку «подготовлено и поставлено, т. е. вызвано и суждено». В событии сбывается то, что наметилось заранее, и это независимо от того, знали ли люди о наметившемся. Событие совершается с тем большей неотвратимостью, чем меньше его подготовляют люди. При полном безразличии людей оно приобретает особенно жесткий и фатальный характер. Протекание истории всегда имеет черты обнаружения, событие всегда должно совершаться так, что оно предрешено и послано судьбой, и не в человеческой власти здесь что-то изменить. «Жестокость» Антонена Арто. Риск выпадения из истории для тех, кто не отдается судьбе.

17.3.1977

Смирение и нищенство: отказаться также от национальных претензий. Национальность это всегда так или иначе ограниченность. Национальное, общинное может быть самое сильное, сильнее даже чем частное, индивидуальное. Нация общинно–скована, на этой почве возникают и ее прикрывают многочисленные фантазмы. Один из них фантазм управляющих; они якобы есть. Хотя на деле Толстой прав: управлять никто не может кроме как один располагающий Бог. На почве темноты других для нас возникают разнообразные призраки. Но другие это проекция нашего я, бесконечно более реальная чем наше самосознание и потому страшно загадочная. Неисчерпаемая глубина для всяких иллюзий.

Все измеряется концом, иначе бы не было меры. В этом саркастическом смысле человек есть мера всего.

После отказа от социальных фантазмов наступает полное одиночество: есть прежде всего человек, общество не больше чем отдельные составляющие его. Человеку кажется, что он очень одинок, когда он все свое отдает другим, или все берет у людей, не оставляя им ничего своего. В самом деле, если мы можем что-то сказать о других так, чтобы после этого чувствовать себя одинокими, то мы фактически все их собственное взяли у них для себя.

4.4.1977

Человек–возможность выше действительности, если эту последнюю понимать как достигнутое и добытое. Он несравним и с той возможностью, которая есть у материала. С другой стороны, человек–возможность мало принятое массой понятие. Масса конечно знает свои возможности, каждый интимно допускает для себя право «по своей глупой воле пожить», видит перспективу неповторимого «своего дела», каждый надеется вывернуться из смерти, каждый ждет нового (хотя далеко не каждый продумает до конца, что это «новое» он примет только от себя старого). Но люди старательно скрывают от себя и от других себя как возможность (как скрывают любовь), всячески выставляют себя как действительность. Скорее всего, они хотят так лучше сохранить и сберечь интимное. Они также стараются как можно больше обеспечить себя возможностями, которые дает материал: деньги, сырье, военные средства. Действительность как добытая данность и возможность как силы материала очень подозрительные вещи. Действительность тут служит по сути для того чтобы окоротить нас, быть для нас укором. Сложившаяся действительность показывает, что для наших подлинных возможностей уже места нет, они неуместны. Божественная действительность (природа и искусство) открывает нам, что наша интимная возможность приобщает нас к бесконечно мощным, захватывающим божественным действиям. А созданная действительность показывает нам, что чт'o бы мы ни собрались сделать просто по своей воле, как бы ни сообразили распорядиться сами, нас успели опередить или нас скоро оттолкнут и опередят. Обе действительности уничтожают нас, божественная как отдельных, человеческая как приобщенных: ты никогда не вписался полностью, тебя всегда потоптали, ты неизбежно отпал, отделен от общества. Человек мечется между сциллой и харибдой: божественное выводит его из отдельности во всеобщее, общество опять выгоняет в индивидуальность. Если ущемленный обществом человек обращается к Богу, Бог формально как бы санкционирует его такую, ущербную принадлежность такому, топчущему обществу. Мы видим как этот механизм действует в церкви.