Узнай себя
Шрифт:
29–30.8.1978
Печка похожа на театр и по разнообразию впечатлений, и по исходящему от нее теплу, и тем что она особый мир, где человек по крайней мере глазами прячется от заботы и тревоги. Но искусство как спасительный уютный уголок получило прессу только может быть с немецких романтиков, классика понимала и понимает его как суровое умение. Теперь все стали эстетами и говорят об искусстве, не замечая даже этого вопиющего различия в понимании термина Если мы хотим связать оба смысла искусства, бегство в счастливый мир с одной стороны и строгое мастерство с другой, то должны будем как-то вывести одно из другого, и по–моему надо второй выводить из первого. Сначала память о рае дает силу искать и рисковать, находить его в любом деле, будь то хоть и при колке дров. Только влечению открывается софия, софия ведь и есть любовь, которая все устроила. Механическая память наоборот учит только подражать тому, как что было сделано, и сама по себе одна делает не художником,
9.9.1978
Рассказывали о чуде: человек без головы ходит, что-то делает. Р. сказала: а что человек с головой движется и живет, разве это не чудо? Говорили о том, что на земле чудес нет, все совершается по законам природы. Р. удивилась: а что всё происходит по законам природы, разве не чудо?
1.11.1978
Философия: среди колышащегося мира, где даже звезды разлетаются во все стороны от какого-то взрыва, а потом проваливаются в черную дыру, все равно распознать прочное, непоколебимую скалу. Христианство: даже зная что спасительное трансцендентно, запредельно, все равно твердо верить в чудесную возможность и моего спасения тоже. Опять же философия: встать на твердую почву, увидев, что видя прочное я его вижу сначала в себе. Опять же христианство: во всеуслышание заявить о тайной причастности каждого к спасению, чего одного только и не может сделать философия. И снова философия: спасти угрожающе измельчавшую при обнародовании тайну, вернуть ей невидимую интимную глубину. И последний раз христианство: хранить и среди холодеющего мира странные знаки всей тайны, на какую способна философия.
1.11.1978
Терпение идущего. После трудных и прекрасных видов снова встречать еще больше трудностей и красот. И так без конца? Кет, конец будет: он в том, чтобы до конца не ослаблять усилия; вот конец, к которому мы только и можем прийти. Только тогда сепарируется трудное от прекрасного, и останется только не бояться трудностей, а в бесконечности прекрасного ничего дурного и кошмарного нет.
1.11.1978
The scalding heat of southern looks. The tepid white masses in the North sink into indifferent unconcern for nature, first, because it is not so fierce up there, and then, mostly, because they have prepared for themselves a system of dummy living conditions. Blind moles. That’s why it’s such an abomination for the southern folk to feed the beasts. Холодная мертвенная масса. Но может быть ты опять пристрастен, и в морозных восторгах тоже есть роскошество природы. Ясно одно: если бы пала империя, русские оказались бы самыми жалкими и забитыми жителями этого юга. Они вообще стали бы самыми презренными обитателями этого региона. Поэтому каждый гражданин у нас должен смотреть на любого чиновника с благоговением, как на спасительную силу. Религиозное отношение к власти питается возложенными на нее сокровеннейшими, несбывшимися мечтами. Власть священна, потому что она мавзолей душ, вместилище глухонемых молитв. Власть выше благочестивого неба. Правда, Запад после Рима не хочет, а Восток не весь умеет влиять на своих живых через эти их сокровенные депозиты.
8.10.1978
Дореволюционный русский был в целом домашний, исключая может быть революционные элементы, жил убеждением, вовсе не обязательно осознанным, которое теперь кажется преодоленным и наивным: как бы мой духовный порыв ни противопоставил меня моему окружению, в конце концов я должен буду вернуться к этим же людям и найду себе признание у них. Так крестьянин идет в город, который и сложнее и заманчивее деревни, все-таки с видом вернуться; так герои Достоевского хотят признания от того самого мира, который они будто бы отвергают; так Чацкий всерьез, в полную меру страдает от людей, т. е. уважает их и вне их находит разве что вот уж действительно «уголок», какой-нибудь Кавказ. Этот секрет — понимание, что ты найдешь концы своих самых экстатических порывов среди людей вокруг тебя — объяснял большее чем теперь уважение к человеку, сохранявшему тайну даже в своей пошлости. Сюда относится почвенная любовь, которая была так безжалостно растоптана в миллионах эмигрантов; сюда безотчетная слитность жизни, о которой говорит Пастернак в «Докторе Живаго».
Революционный человек не имеет этого понятия возвращения к своим, он отталкивает от себя мир безответственно, не готовя пути назад. Это у него называется решительностью, волей и т. д. Понять так провалившегося человека невозможно: его недомыслие так же непостижимо, как и последняя глубина мысли, в тьме так же ничего не увидишь, как в ослепительном свете. Но вот, так или иначе, в мир вторглось своим жутким весом что-то неземное, и он накренился. В открывшейся пропасти ни нам, да и никому жизни нет. Не дай бог простудиться на ее сквозняке.
8.12.1978
Сквозняк трансценденции задает тон в нашем веке, хотя кто-то
может быть еще надеется что не выстужен им. Слишком многие ходят по миру бессознательными жрецами неведомых богов, которым они приносят все, и свою жизнь. Непонятно, как еще удерживается мир, повсюду взрываемый, расшатываемый; здесь надо видеть поразительное участие Бога. Но нельзя сидеть сложа руки в надежде на него. Надо действовать, и ценя творение, и отвечая на вызов пустоты. Есть ли спасительная потусторонность, доступная нам? Например искусство. Или всякое другое дело, которое делается совестливо. Христос видел одержимую толпу, шедшую на него, но не бежал, не разрывал невидимой ткани. Поэтому когда видишь, как на тебя криво идет пьяный, стой, пусть лучше на тебе споткнется эта зараза чем будет нести себя дальше.8.12.1978
«Созерцательная» жизнь. Она самой действенной и была, потому что не когда-то иногда, а всегда идет борьба с увлекающим потоком. Воображают себе каких-то мечтательных древних зрителей окружающего театра, т. е. рабство у безвредного тихого порока. Все было совсем по–другому! Они вставали рано, выстаивали все очереди, боролись со всеми потоками, даже теми, которые были явно сильнее. Зачем надо было тогда бороться? Да затем, чтобы не быть простой щепкой, а именно созерцателем, значит не частицей движущейся природы. Христос перед стадом свиней, когда они еще были в бесноватом, — вот что такое созерцатель.
Ноябрь 1978
У Платона почти не видно — или по крайней мере меньше чем у Аристотеля, у которого и бытие–тем-что–было, и эн–телехия, и субстантивация местоимений и наречий — словесных подчеркиваний, новых смыслов, оседания на слове. Разве что идея, да и то, не родной ли это род. У него упругая мысль, игривая, делающая скачки, перевертывающаяся через голову, ходящая на руках без всякого труда. Над всем этим ощущается синее высокое небо, далекая полнота, и пляска мысли только радостно подражает подаренной от полноты безграничной свободе. Речь не упускает эту полноту и умело прослеживает нити, дающие угадать целое. Некоторые зачины неуклюжи и смешны как сам Сократ, но это смех тайного ликования, деревенская усмешка провожатого, который ведет опасливого путника по кривой сомнительной тропке, и вдруг через всего несколько шагов великолепный простор, открылось широкое море и бухта с кораблями у причала.
[ конец 1978]
Странное и страшное. Иран. Механизм западного человека внезапно разгадан. Он спит ночью, чтобы действовать днем. Он выбирает и направленно добивается своего. Его цивилизация прошла. Когда он будет просыпаться, его увидят и определят. Он не успеет выйти на улицу. Конечно, если бы успел, ничего бы не случилось. Его погубило то, что он должен был все-таки когда-то лечь спать. Он за это время не мог быть в безопасности.
Февраль 1979. Сдвинулись миры. Можно, даже отвернувшись глазами, видеть как с Ираном у нас, русских, ушла почва из-под ног. Бахтияр–Керенский, взятие Зимнего дворца еще игрушки по сравнению с потерей той частички азиатчины, на которой стояло русское устройство. Новый вечный и неукоснительный голос китайской государственности, который мы некогда узурпировали и теперь должны были — или будем, что одно и то же — отдать.
13.2.1979, 28.2.1979
Жизнь выделывается из подручного материала, в том числе из снов и химер, образующих суть нашей повседневности и на самом деле более неукоснительных чем видимое и слышимое. То есть отдельные клочки тумана легко развеиваются, конечно, но плавание в постоянном мареве остается. И если мы хотим не пойти ко дну, а плыть, держаться нам придется на этой воде, какой бы зыбкой и ненадежной она нам ни казалась. Волны все равно нас захлестнут неожиданно и раньше чем мы успеем опомниться. Что едва мерещится, и только нам, то уже накатилось; твои опасения считай что уже сбылись; догадка, ее не надо проверять, раз она появилась, она уже верна; тем более предчувствия о другой душе: за ними всегда стоит правда.
11.3.1979
В России распространено поверье, что если вдумаешься в свою жизнь, то увидишь что ты уже мертв. Так Святогор ушел в землю с кровавыми слезами, когда захотел ее поднять (земля — тело и ты сам, поднять — осмыслить). В «Откровенных рассказах» разбойник боится, что если он станет молиться, Бог его исковеркает. Б. читал мне свои стихи, где большая доля людей относилась к заживо давно уже умершим. «Мертвые души», «Мертвый дом», игра со смертью у поэтов, «Как тяжко мертвецу среди людей…», русская рулетка, «родится племя, которому не жалко умирать», разыгрывание жизни в карты, всё легкое умирание, о котором говорил К., сам всегда готовый умереть, — за всем этим стоит шаткое сознание, что ты не имеешь особенного права жить, если уж на то пошло, — если дошло до того чтобы все взвесить и спросить прямо тебя о весомости твоей жизни. От этого нет чувства личного достоинства, чувства собственности, от этого же готовность посвящать себя глобальным целям, тонуть в веяниях. Но и в общегосударственном сознании сохраняется какая-то смертельность.