Узнай себя

Сент. 1978 – 2.1.1981

. Странная и освобождающая мысль. Так старец учит Алешу любить весь мир. Ты впервые рискованно соступаешь со своей последней шаткой опоры в неограниченный простор и ощущаешь вдруг под ногой невидимую твердость. Думать обо всемвсе равно что думать о немыслимом, всёневидимо. Больше своеволия в том чтобы постоянно докучать Богу своей зависимостью от Него чем в получении такой самостоятельности. Ведь Он и задумал человека свободным. Место свободы мир. Кто не принимает свободы, спорит с Богом. Кто продолжает просить зависимости, упирается и не дает Богу его сотворить. — Поэтому надо пересмотреть все отношение к религии, и прежде всего само дело отношения. Так ли уж мы должны иметь к ней отношение. Не вернее ли, что мы всегда уже относимсяк религии, принадлежим ей, именно потому что пользуемся полной свободой: свобода другая сторона религии, религия другая сторона свободы.

14.8.1980

Вы стоите один перед классной доской на далекой планете. Она необитаема. На доске условие задачи. Если вы ее решите, Земля, откуда вы прилетели, будет спасена; возможно, и вы сможете туда вернуться. Иначе хлам, выжженные руины. Вам достаточно передать по исчезающей линии связи: да, задача решается. Проверки не будет. Но решение как раз не удается. Пойдете ли вы ради спасения на обман? (Это тест на веру в Бога.)

14.10.1979

Можно иметь веру, но еще не иметь ни надежды, ни тем более любви.

14.10.1979

Образ просветленного поэта… А что, сам Петрарка тоже восторженно и легко «прожил щеглом»? «Дум золотых о ней, единой, сплав», говорит Иванов. Да ничего подобного. Как раз наоборот: мука, тревога, ацедия. Где же теперь та горечь? тоска оставленного, заживо похороненного, навеки погибшего человека? (Ведь мы ничегоо нелитературном Петрарке не знаем.) Каково превратить свою жизнь в роль? мало ли троллей, арлекинов, паяцей, марионеток? Да, горечь, ацедия, плач в основе всего. Разрыв. Но после него — воссоздание себя в образе.

[ лето 1980–го]

Многие боятся страшной участи герцогини Ламбаль, а ведь она сгорела как факел, до живого, это лучше томительного умирания в тоске. Христианство оправдывает терпенье при жизни, а не цеплянье за жизнь. Сюда проповедь о. Всеволода о страдании: христианство единственная религия, не обещающая умиротворения, а только страдание, правда, страдание осмысленное, с тем и посылающая в жизнь. Неясно, что такое осмысленное страдание. Для этого должен быть сначала смысл. Христианство дает смысл, и т. д. Важно в мысли о. Всеволода то, что христианство посылает заведомо на страдание.

Благородство аристократии: упорное постоянство, без перемены лица, оседлость. Бедняк со своим скарбом много раз снимет и расставит палатку. А главное: бедняк пышно мечтает о послаблении, он живет подневольно и хочет распуститься, аристократ вжился в свою тесноту; бедняк не прочь увильнуть от смерти, для аристократа она имеет отчетливые очертания (я бы даже сказал: счастливые очертания). «La muerte en Espa~na…»

8.11.1978 – 2.1.1981

Его нет: очень спокойно. И не надо спешить со спасительной диалектикой. Его глухо нет; то, с чем мы обычно ведем беседы, обманчивые твари. Не то что в них Его нет, но Он в них не обязательно неискаженный. А там, где Он в чистоте, еще яснее Его странное отсутствие (океанский простор, землетрясение). Он в своем присутствии, но еще больше Он в своем отсутствии. Такой же и я. Я не тот, который себя сознаю (это последекартовское), а тот странный, которого нет. Я не могу себя видеть, и нравственность так же парадоксальна как евангельские притчи. Этим знанием решается (развязывается) многое.

2.1.1981

Бог так же неприступен для человека, как смерть для жизни. Он так же непознаваем, как загробный мир для этого. Но, с другой стороны, за гробом кончается не всякое бытие: не кончается бытие тела Кончается только то, что было невидимо и непознаваемо в своих истоках. Со смертью кончается только возможность познавать это непознаваемое. Так что спешите: только здесь, по контрасту со смертью, вас могут еще посещать мысли о том, как Он устроен. Почему Бог так устроил? А черт Его знает. Скажем, для того чтобы быть бесконечным.

2–3. 1.1981

Schweigen. Язык не сразу «дом бытия», а только через молчание. Без него было бы невозможно назвать и задержать тонкую и всегда опережающую близость бытия (Бога?). Шаманское безумие, ярость Арто, жалимого тысячью оводов и нуждающегося в опиуме, должны сначала кончиться в молчании. «Тихое веяние». Замки на губах и зубах. Как же не самое главное, спасти это? Благородно то, что сохранено и очищено молчанием, только тогда можно говорить о законнорожденности. Когда Хайдеггер говорит о доме бытия, он имеет в виду речь, настоянную на молчании и никогда не отпускаемую им. Молчание Будды, Христа и Декарта, о котором говорит Мамардашвили? Упаси Господь: эти искусственные плотины.

Но: «питайся ими — и молчи»? Молчание и слово взаимно питают друг друга. Слово всего ближе к молчанию, как бытие к ничто. Отчаяние небытия легко снимается словом, молчание вровень с опытом ничто, слово беседует сначала с молчанием и только потом с другими, с молчанием — настоящая внутренняя речь, которая неслышно наговаривает сама себя, проверяя себя и укрепляясь.

Что же драгоценнее дара молчания?

Слово, когда оно двойник молчания, а не мелкое суетливое выговаривание душевной сумятицы.

21.1.1981

В конце концов никто извне не может подтвердить попадание . При стрельбе из лука можешь подтвердить попадание и ты, и другие. В Японии есть школа стрельбы из лука, где не так важно это внешнее попадание, как свое собственное, непередаваемое знание о нем. Это вот надежнее даже в механических вещах, хотя и странно все-таки. Отсюда комичность наших тренеров, которые допускать интуицию допускают, но не полагаются на нее.

По большей части однако ты не знаешь когда принят. Обычно ходишь в пустоте и рад подтверждениям со стороны.

4.5.1981

Mentre che’l corpo `e vivo,

hai tu ’1 freno in bailia de’ penser tuoi…

Потом, когда тела не будет, они пойдут потоком, как в сновидении, и их уже ничто не сможет сдерживать и направлять. Скоро затем поток размоет последние перегородки и мысль перестанет существовать как отдельный лучик и растает в безбрежном свете, который может пугать. Тело постоянно ставит мысли пределы, то более близкие, то более отдаленные, а главное, оно может ее продлять, закреплять, затверживать, и больше того, направлять. За сознанием не стоит какое-то другое, трансцендентное (это отрицательное слово), идеальное, божественное, спасенное сознание, в которое углубиться. Сознание может опереться на тело и телом себя же продвинуть — замыкая себя телом до поры до времени.

24.7.1981 после Оскола

В центре водоворота, в середине империи — место, изъятое из ее хватки. Это мистическая Москва, город, который войдет в историю и никогда не перестанет. Когда все хромает в погоне за тенями, невидимая Москва успела припасть к неведомым источникам и поверх наций, религий, среди болот и тоскливых просторов дышит неуловимыми высотами. В этом она родственнее Риму или Парижу чем своим собственным провинциям, которые живы только ее искрой. В ее страшном сожительстве с властью, которую она сама придумала, вскармливает и задабривает, никто не разберется; это смертельная схватка, в которой если погибнут, то обе. Хотя Москва может жить и расти без власти, власть не может без Москвы.