Узник №8

Одна рука его тут же принялась расстёгивать её кофточку, другая скользнула по теплой ляжке к лону девушки, которая покорно развела ноги и уже сама, со страстью, впилась в губы узника.

— О господи! — простонал узник, ощутив под пальцами мягкое и податливое тепло её плоти там, под застиранной до шершавости, но такой манящей тканью трусов.

— Мамочка! — вторила она ему, выгибаясь под тяжестью его тела, когда он навалился сверху и впился поцелуем в её грудь.

№4

Его мутный бессмысленный взгляд ударился о низкий и грязный потолок камеры. Всё тело было сковано болью, не оставалось на нём, кажется, ни одного места, которое не ныло бы, не ломило и не разрывалось пульсирующими толчками страдания. Смутно припомнилось последнее избиение: как всегда добродушное лицо надзирателя, на котором в противоречие выражению горели дикой яростью глаза, его крики, тяжёлые удары дубинки; обнажённая дочь надзирателя, сжавшаяся в углу и прикрывавшая одной рукой груди, а другой — путаницу рыжеватых волос под животом; поблёскивающая в тусклом свете жизнетворная влага, тонкой полоской опускавшаяся от лона по молочно-белой ляжке; явившаяся на крики жена надзирателя мечется между мужем и дочерью, в попытках то успокоить одного, то утешить другую.

Опустив в следующую минуту взгляд, узник увидел знакомый профиль рядом. Ангел сидел на топчане и читал книгу.

— Я что, жив? — прошептал узник. — Неужели я всё ещё жив?

Ангел бросил на узника быстрый равнодушный взгляд и вернулся к чтению.

— Так меня ещё никогда не били, — простонал узник. — Что сейчас? День? Ночь?.. А я уже убил пожарного?.. Идёт ли на улице дождь?

Ни на один из вопросов не последовало ответа — ангел читал.

— Ангел, — не унимался узник, — я умер или нет, скажи.

— Это было бы слишком просто, — отозвался ангел, не отрывая взгляда от страницы.

— О боже, боже! Значит, я всё ещё жив.

— Хочешь ты этого или нет. Впрочем, я не знаю, что ты понимаешь под словом «жив».

— И пожарник жив?

— Если не мёртв, то — наверняка.

— Теперь она как пить дать забеременеет, — мысли узника метались от одного к другому — слишком, кажется, живые и подвижные в отличие от тела.

Ангел отбросил книгу, посмотрел на узника. Во взгляде его читалась скорбь.

— Как минимум девочкой, — произнёс он.

— Я всегда хотел девочку.

— Но девочка никогда не хотела тебя?

— Не помню, давно это было.

— Всего-то половину пожизненного назад.

— Половину? О боже, боже! Мне что же, сидеть ещё половину жизни? Как невозможно длинна жизнь!

— Ты убежишь? — поинтересовался ангел. — Я бы на твоём месте не очень верил этому мальчишке.

— Не знаю, — слабо помотал головой узник. — Я ничего не знаю. И бежать — некуда.

— Бежать всегда некуда, — пожал плечами ангел, отчего крылья у него за спиной заколыхались. — Но люди всё равно бегут.

— Наверное, у них есть цель.

— Во всяком случае, они думают, что она у них есть.

— Бегут и даже не знают, идёт ли на улице дождь, — с грустью молвил узник.

— Они даже не знают, есть ли улица, — усмехнулся ангел.

— Возможно ли такое?

— Возможно всё. Кроме невозможного.

— Что же они знают?

— Как причинять боль. Это они знают хорошо.

— Они делали тебе больно, да?

— Я им благодарен. Они научили меня не чувствовать.

— Не чувствовать боли?

— И боли тоже.

— Я хотел бы рассказать тебе мою жизнь, ангел. Как на духу. Я думаю, ты сможешь понять.

— Зачем мне знать твою жизнь? Я свою не знаю как забыть.

— Грустно… А скажи, ангел… Не знаю, как спросить… Вопрос ужасен… Скажи, а бог на самом деле существует?

— Обычный вопрос, ничего ужасного, — спокойно отвечал ангел. — На самом деле бог существует, пока его не существует. Если же бог начинает существовать, то это уже не бог.

— Так я и думал! — узник упёрся в лицо ангела лихорадочным взглядом. — Ты в точности повторил мою давнюю мысль.

— Потому что я — это ты.

— А я — это ты?

— Нет. Я — это ты. А ты — это надзиратель.

— Я ничего не понимаю.

— Зато у тебя и крыльев нет.

— Всё, я понял, понял! — оживился вдруг узник. — На самом деле тебя не существует. Ты мне снишься, да?

— Да.

Не дожидаясь новых вопросов и не глядя на узника, ангел поднялся и, сделав шаг, исчез в стене.

— Ты — ангел стены, — прошептал узник, — вот ты кто. Ангел в стене. Ангел, вмурованный в стену.

Он, кряхтя и постанывая, поднялся и сел.

— Сон, — продолжал он. — Всё сон. Снюсь ли я сам себе, или кто-то посторонний видит меня в своём затянувшемся сне? Надзиратель, наверное, больше некому, кому ещё я могу присниться, кому я нужен, кроме него. Но если я ему снюсь, значит, на самом деле у него нет ни одного узника, а только сон. Бедный, бедный надзиратель! Ему так же плохо, как и мне, он — брат мой по несчастью, он такой же узник пустоты, как и я… Как и ангел… А быть может, ангел прав? Надзиратель — это я, я — это надзиратель, и оба мы — начальник тюрьмы?.. Я — надзиратель… Как странно…

— Здравствуйте, господин узник.

В камеру вступил начальник тюрьмы.

— Добрый день. Или ночь. Или утро. Я не знаю. Исполать вам, господин надзиратель.

— Начальник тюрьмы, — поправил надзиратель. — Вы всё время путаете меня с господином надзирателем.

— Ах, да, простите, господин начальник тюрьмы. Я вас ещё и с собой путаю. Но это, впрочем, неважно, это метафизика.

— Вы хорошо себя чувствуете? — начальник тюрьмы подошёл ближе, всматриваясь в узника.

— Просто замечательно, — горько усмехнулся тот.

— Это хорошо, хорошо. Вы должны сегодня чувствовать себя хорошо, чтобы сделать то, что требуется.

— А что от меня требуется?

— Вы хотите сказать, что передумали?

— Не хочу. Но вы же говорили — завтра.

— Завтра уже давно минуло, господин узник.

— Давно?

— Третьего дня. Мне сказали, что вы больны и вам нужно отлежаться.

— Вот как…

— Кстати, до меня дошли неприятные слухи, — поморщился надзиратель, — о том, что вы… вы, якобы… я этому, конечно, не верю, но если вскроются факты… что якобы вы э-э… поступили не очень хорошо в отношении госпожи дочери надзирателя.