В Бога веруем

А все-таки знаете, Негодяев хорош, вот теперь мы пригляделись и видим — и этот жест такой нежный — новое не новое, а сердцу грустно. Отчего же? А вам не кажется, что у него есть некоторые чувства, не только жестокий пыл, а женщина просто пользуется? Что ж вы на основании одного нежного жеста такие выводы делаете, полюбуйтесь, как он ей руки заламывает. Правильно, это отчаяние страсти. Эти стоны тоже, видимо, свидетельство глубокого горя? А видите, он ей что-то говорит — тихо-тихо, даже она не слышит, — это, по-вашему, не довод в пользу чувства? Кто придумает разговаривать в постели, только влюбленный. Или инструкцию нужно дать — повернись, то-се. Неправда, он бы взял и сам повернул, как ему нужно. Это было бы невежливо.

Нелегко жить тем, кто находит вежливость нелишней и в роковые минуты. Это ваше открытие? А ваше какое? Никакое, а только грустно смотреть на людей, которые были полны жизни, но теперь притомились, лежат, курят. Интересно, в порнографии есть высший смысл или одна практическая польза? Судя по тому, что загрустили вы, а не они, есть. Ерунда… Конечно ерунда, не расстраивайтесь. Разве не опрятнее представлять себя на месте пылкого любовника, нежели действительно там оказаться: окажешься — уже не подумаешь обо всем по порядку, даже если хочется. Чего хочется, думать? Ну да. Так ведь бывает: ласкаешь чье-то трепещущее тело, а мысли скачут черт знает где. Мысли ладно, а вот где сейчас обманутый муж?

Обманутый муж сидит у Аристида Ивановича (на постели, кстати говоря, но это лишь потому, что сесть здесь больше некуда после того, как вы — да-да, не отпирайтесь! — столь грубо и вероломно обошлись с последним из стульев) и мнется, жмется, поджимает губы, вертит пальцы, помаргивает. Нервничает? Да, похоже на то. Аристид Иванович, скорее всего, хлопочет на кухне, а гость ждет, бросая туда-сюда суетливый дрожащий взгляд человека, которого в отсутствие хозяина нестерпимо тянет к хозяйскому письменному столу или даже карманам его пальто. Господи, да что тут взять! Вот именно, мало ли что. Пошуршите по-быстрому, Евгений, может, у старика отыщутся какие-нибудь волшебные вещи: шлем, меч или такая микстурка, что пару капелек выпьешь — и улетишь далеко от всех безобразий. Ну да, образцы шизофрении в аккуратных пробирках. Шлем ему очень кстати будет, пусть прикроется. Опять вы за свое, мы же современные люди! Видите на столе фурик? Что такое фурик? Ну, маленький аптечный пузырек. С лекарством? С лекарством, с лекарством. Нет, не видим. Какое совпадение!

Но пусть вас не оставляет надежда спереть в чужом доме нужное вам лекарство. Даже когда сами не знаете, где болит.

о положении дел в 296 году

В 296 году все было не совсем так, как сейчас, но похоже. Величие и доблесть римлян, сильно потрепанные солдатскими императорами, что-то значили. Сказать правду, остались от величия рожки да ножки, но народ в общей массе этого еще не понял. До народа всегда как до жирафа, и кризис третьего века, о котором можно прочесть в любом учебнике, в третьем веке мало кому бросался в глаза. С севера вторгаются германцы, с востока — персы, но Диоклетиан восстановил относительное единство империи еще на целое столетие, и народ предался своим привычным мирным занятиям: приторговывал, брал проценты, ходил в цирк и поколачивал излишне назойливых адептов единобожия.

На 296 год пришлись неудачи в войне с Персией, уравновешенные успешной карательной операцией в Египте. Констанций вновь завладел Британией, изгнав некоего (Аристид Иванович скажет вам, как его звали) узурпатора с десятилетним стажем. Не все гладко с культурой: старой доброй стенной росписи нувориши предпочитают мозаику, и, кроме того, возникли и неприлично расплодились неоплатоники. История литературы числит в своих живых рядах разве что Лактанция, все остальные уже или только что умерли — от Гомера до Тертуллиана. Даже Авл Геллий умер. И Элиан тоже.

Еще будут блаженный Августин, Донат, Боэций, Юлиан Отступник, Аларих, гунны, вандалы, Меровинги, и Хлодвиг скажет святому Ремигию: “А, обманщик и предатель своего короля!”. Рыцари еще не родились, Мерлин еще не попал в хрустальный гроб, и на рукоятке меча, который он сделает и заколдует, еще нет страшных слов “и убьет этим мечом того, кто ему всех дороже”, да и самой рукоятки нет. Странный год, вязкое время! Не порываясь из-под крышки, клокочет, как в кастрюльке, история, и, совсем как сейчас, римские политические деятели грустно ошибаются, принимая себя за поваров, кулинаров. (Уж лучше ошибаться по примеру Петрония, полагая себя гурманом, но кто в 296 году читает Петрония.) Через какое-то время на востоке приключилась Византия, а на Западе — рыцарство.

История просто повторяется — не важно, в каком виде. (Скорее всего, в одном и том же; нас вводят в обман ненормированная жестокость одних эпох и улыбчивое бесстыдство других.) Может быть, нас опять ждут чума и рыцарские поединки — точнее говоря, не нас, а наших партнеров по европейской цивилизации. По милосердному замечанию нашего всего, “рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами” — и потомков, будьте уверены, тоже не одушевит. Какая-то душа у них, конечно, будет — как можно без души, — но что до чистых восторгов — если бы еще просто восторги, а то отмой их, подмой, стихи придется писать и вообще жечь укрепленные города галантно, — нет, увы. Да и не больно хотелось! Чистый восторг, скажите пожалуйста. Нечем черту срать, так угольями.

Опять ругаетесь; ну чего ругаетесь? Ничего; тоска по будущему. Нам не жаль, что крестовые походы теперь не те, что прежде: что это за поход, когда земной шар можно облететь чуть ли не за сутки, нет чтобы пока собрался, пока доехал — приключения, женщины, ключи от сожженных городов… И вот еще интересно, что бы с ними со всеми сталось, не будь они с головы до ног увешаны всякими волшебными цацками. У Ариосто один мужик так и говорит одному рыцарю: “Если у вас и конь, и доспехи заколдованные, чего ради я буду с вами драться?” И наш потомок, член обоза, какой-нибудь безымянный человечек, “да так” в значении “никто”, седлает своего ослика или мула и не торопится ехать. Рассказать вам про Ариосто? Ради Бога, не надо. Рассказывайте скорее, что происходит.

Что происходит… Оказывается, много воды утекло — и Нева вот давно вскрылась, блещет стальной синевой всевидящих глаз, — пока мы ворочали туда-сюда скрижали истории. В один замечательный день все стали манихеями, ну абсолютно все. (Двадцать пять человек в родном городе и сто в Москве, простодушной столице.) И что, народ их признал? Зачем народ, и без народа все очень неплохо. Вы должны признать, что так всегда и бывает: сначала простому народу положить на столичные дрючки, а потом хоп — поздно, народ обнаруживает себя в позе беззащитности. Х…м морду не утрешь, о родной народ.

о метафизике сквернословия

Ох-ох… Бесполезно с вами бороться; чем настырнее вы по части книжонок и скрижалей, тем безмятежнее сквернословите в свободное от Брокгауза время, словно зарок себе дали: не получится измазать мироздание библиотечной пылью, так хоть грязью из канавы замарать. Ну зачем, зачем, можете вы объяснить, по какой мистической причине уж так необходимо утираться помянутым способом? Полно вам, раздражительный друг, попейте водички. Можно подумать, мы вас на каждой странице х..м благодарим. Если бы на каждой, это действительно неприличие и уже не смешно, какой тут смех, плакать впору, когда водка приобретает вкус лекарства. Но гомеопатическое, отмеренное твердой рукой сквернословие — это же примирительный елей, душа мира! Да будет вам известно, что наше все № 2, а именно Салтыков-Щедрин, вдохновившись утраченным, увы, трудом Светония “О брани или ругательствах и о происхождении каждого”, открыл или предполагал открыть в одном из своих сочинений кафедру митирологии, сиречь науки срамословить, да и сам в быту отличался. Это он шутил!!! Шутил, как же. Просто он был справедливый человек и старался, чтобы сквернословие прилагалось не по произволу сквернословящего, но по заслугам сквернословимого. А вы нас сперва отвлекаете, а потом жалуетесь. На чем мы остановились? Остановились! Да вы и шагу не сделали, как стали в пень. И все-таки? Ну, в один замечательный день…

В один замечательный день все стали манихеями, и жизнь немедленно преобразилась — по крайней мере, для очень и очень внимательного взгляда, вооруженного лупой, и внимательного ума, вооруженного воображением, А разве воображение состоит в ведомстве ума? А как же! “Мысленное представление”, как написано в словаре, значит, нужны какие-то мысли, чтобы из них нечто представить. Ну, что бросается в глаза? Ничего. Так-то оно так, но приложите усилия, примечать первоначальные изменения нелегко — это потом кажется, что так было всегда. Когда уже ничего нельзя исправить? Конечно, это ведь как с любовью: приложил усилия и увидел в избранном предмете все, чего в нем никогда не было, но отныне будет. То-то горькие слезы будут! Да, горькие непридуманные слезы. Ну, держите лупу.