В честь пропавшего солдата (1984-1985)

Белобрысый солдат встаёт, проходит мимо меня, взбирается на дамбу, и там останавливается. Волт приподнимается и смотрит на меня, опёршись на локоть.

«Jerome, come here» [30] , — говорит он.

Его голос мягок и льстив. Зачем я ему, что он хочет от меня? Я не трогаюсь с места, но, кажется, он тут же забывает обо мне.

Пахнет навозом и землёй, в траве жужжат насекомые, над Красной скалой знойная дымка. Я прищуриваю глаза. Под собой я слышу бормотание и короткий смешок. Эта таинственность пугает меня, во мне нарастает тревога. Солдат рядом Волтом склоняется к нему, словно хочет что-то рассмотреть между согнутых в коленях ног Волта. Волт раскинул руки и вращает головой туда-сюда, словно в молчаливом протесте. Я смотрю на это прищуренными глазами: голова солдата по-прежнему алчно склонена. Я встаю, я хочу подбежать к ним и яростно прогнать этих солдат, и ощущаю в себе неукротимую ненависть. Но с вымученной улыбкой я двигаюсь в обратном направлении, вверх по дамбе, не сводя глаз с двух мужчин. Теперь солдат делает быстрые, короткие движения над животом Волта, он ожесточённо и молчаливо трудится, словно делает ему искусственное дыхание. Я точно знаю, что там происходит; я знаю это из слухов и неясных домыслов. И всё же мне непонятно это стремительное развитие событий, совершенно сбивающее меня с толку: почему Волт допустил это; он забыл, что я здесь?

30

Джером, подойди сюда (англ.).

По другую сторону дамбы стоит машина. Я бегу к ней и заглядываю внутрь. На сиденье всё ещё лежат цветные карандаши, наполовину соскользнувшие за спинку. Белобрысый следует за мной, поднимается в машину и протягивает мне коробку.

«Here».

Когда я хочу вновь подняться на дамбу, он возвращает меня, смотря ласково, но крепко удерживая.

«No, — говорит он категорично и указывает на дорогу, — not now. Go» [31] .

Я хочу увидеть Волта, я хочу знать, что случиться с ним, почему мне нельзя туда пойти? Солдат стаскивает меня с насыпи и исчезает за дамбой.

31

Нет, не сейчас. Пошли (англ.).

Вскоре после этого на дамбе появляется другой солдат, смотрит направо-налево, застегивая при этом рубашку и заправляя её в брюки.

Он садится в траве и начинает насвистывать. Почему Волт не появляется, нужно ли мне его ждать? Вокруг тишина, и опять нет никакого движения. Солнце припекает и наполняет окружающую тишину невыносимым зноем. Я разворачиваюсь и бегу домой. Когда я перелажу наш забор, вдалеке слышится сигнал автомобиля. Я оглядываюсь: где это сигналят? Может, мне? Машина с трудом разворачивается на узкой дороге, но я уже за забором. Мем стоит возле дома и приложив руку к глазам, смотрит на медленно приближающийся автомобиль.

«Это американцы, — говорит она. — Ты случаем не видел, были ли они в гавани?»

Когда она замечает, что я быстро убегаю прочь, она добавляет, и я слышу в ее голосе пренебрежительные оттенки:

«Ты что, боишься их? Ты веришь, что они причинят тебе зло?»

Из проезжающей машины вверх, в приветственном жесте, вытягивается рука.

«Освободители, — произносит она. — Гляди, они машут».

Помахать в ответ она не решается, только дружелюбно кивает головой в сторону автомобиля. Я иду к противоположной стороне дома и упираюсь лбом в стену. Коробка с карандашами падает и раскрывается, карандаши яркими штрихами лежат в траве. Я слышу как звук автомобиля постепенно угасает в воскресной тишине.

5

В праздничный день небо чисто и безоблачно, только птицы бороздят его голубизну. Кусты и деревья цветут и одеты в юную, только что появившуюся, зелёную листву; сегодня, кажется, все окружающее хочет показать себя с лучшей стороны.

Мы отправляемся из Лааксума, молчаливые и взволнованные предстоящим событием. Хейт и Мем должны подойти позднее, так они сказали, но мы не можем больше ждать: должно быть праздничное шествие с музыкой, выставка на открытом воздухе, где можно будет посмотреть на королеву, будут присутствовать солдаты — мы будем петь песни, слова которых мы выучили наизусть в школе. Для солдат, для наших освободителей!

Я вспоминаю воскресенье: солдата на камнях у моря, мою руку на его теле, затем странные события у дамбы. Я пробую оттолкнуть эти видения, пугающие меня, но всё равно эти картины и события возвращаются назад, в мои мысли. Нет, не буду вспоминать, ведь сегодня праздник…

Мейнт несёт в руках небольшую, блестящую трубу, на которой он играет в оркестре, и держит её в своих руках словно трофей, торжествующий и полный гордости. Я должен смотреть во все глаза, чтобы в деревне не перейти дорогу солдатам; я должен оставаться незаметным, чтобы опять не попасть в трудное положение. Но в тайне я надеюсь увидеть его лицо, и может даже поговорить с ним.

По дороге небольшими группами народ идёт в направлении Вамса; ясно видно, что там происходит что-то особенное. Мейнт прыгает мне на спину, размахивая при этом своёй трубой.

«Давай, ты должен довести меня до церкви. Н-но, лошадка, но!»

Я сбрасываю его и продолжаю путь среди девочек. Тринси берёт меня за руку.

«Сегодня будет чудесный день, Йерун, — говорит она — Вот увидишь. Никто не сможет усидеть дома».

Деревня наряжена, во многих садах развеваются флаги, а перед одним из домов стоит арка, украшенная бумажными цветами и маленькими оранжевыми флажками [32] , развевающимися на теплом ветру.

32

Оранжевый цвет — национальный цвет Нидерландов

Вся деревенская улица — одна сплошная пёстрая гирлянда.

Между двух столбов поперёк улицы натянута полоса ткани, на которой крупными буквами написано «МЫ БЛАГОДАРНЫ НАШИМ ОСВОБОДИТЕЛЯМ».

Мы останавливаемся и смотрим на эти буквы над нашими головами так же торжественно, как в церкви. Это также относится и к Волту, думаю я гордо, он один из них. Я благодарен моему освободителю…

На перекрёстке стоят несколько повозок. Спины лошадей блестят на солнце. Время от времени лёгкий запах навоза долетает из деревни и перемешивается с резкими запахами нафталина и одеколона, исходящими от воскресной одежды людей, собравшихся на деревенской улице.

«Пойдем со мной в воскресную школу, — говорю я Тринси, как только мы входим в деревню. — Посмотрим, висят ли там мои картины».

Мы протискиваем через толпу, я держусь за её руку.

«Сперва на выставку». Она тянет меня к обочине, где в маленьком киоске выставлены открытки и газетные фотографии.

«Наша королева и принцессы», — говорит человек в будке. Я вижу на фотографиях невысокую, полную женщину в длинном пальто и смешной шляпке, чьи руки безвольно свисают из длинных рукавов. Она смотрит слегка улыбаясь и немного высокомерно.

Разве это наша королева? Да здравствует Оранжевый, да здравствует Вильгельмина? Она, конечно, обнищала из-за войны.

Большая картина в ярко-зелёных и синих тонах вызывает наибольший интерес. Тринси вынуждена толкаться, чтобы встать поближе.

Мы видим женщину, которая сидит на слегка покатом газоне, её руки обхватили колени, рядом с ней сидят три девочки, беспечно смеющиеся, в белых платьях и с бантами в волосах. За ними виден белый дом, и несколько в стороне стоит мужчина в очках, со слегка склоненной головой и напомаженными блестящими волосами, курящий трубку.

«Юлиана с маленькими принцессами», — говорит Тринси благоговейно.

«Прекрасно, не правда ли? Какие они сладенькие, эти малышки».

Я смотрю на ухоженных детей на этой нереально зелённой траве.

«У них есть солдаты, которые их охраняют?» — спрашиваю я, но Тринси уже погрузилась в оживлённый разговор с мужчиной из киоска.

Среди нескольких тёмных картин под стеклом я нахожу открытку с волнистыми краями. «Королевский дворец в Амстердаме» — написано снизу белыми буквами. Я наклоняюсь вперёд и внимательно рассматриваю: это та самая улица, где стоял грузовик, откуда начался мой путь во Фрисландию. Рядом можно увидеть мальчика с велосипедом, и женщину в длинной тёмной одежде и широкополой шляпе, удивленно смотрящая в камеру, с девочкой, прячущей лицо в юбках женщины. Эта идиллическая картина совсем не совпадает с моими серыми воспоминаниями.