В честь пропавшего солдата (1984-1985)
Шрифт:
Мягкий и свернувшийся пенис лежит под моей рукой, он удовлетворённый засыпает. Я прикасаюсь к нему осторожно, чтобы не разбудить.
Рукав куртки Волта жмёт на мой глаз, усталость одолевает меня.
«Don't stop. Go on» [50] .
Этот шёпот в моём ухе; я ласкаю его, нужно продолжать?
Уставший, я замечаю, что гусеница, как будто почуявшая еду, выпрямляется и приподнимается, словно собака в деревне, до которой я никогда не осмеливался дотронуться…
50
Не останавливайся, продолжай (англ.).
«No, hold it. Move» [51] .
Движение.
«Don't stop» [52] .
Я
«Faster, yes. Do it» [53] .
…издавая агрессивное, жуткое рычание.
Я прячу лицо в руку Волта, пока он не отпускает мою руку, и я слышу его движения в темноте. Затем всё стихает.
51
Нет, держи его, двигай (англ.).
52
Не останавливайся (англ.).
53
Быстрей, да. Продолжай так же (англ.).
Тишина поражает меня, кажется, что я в одиночестве, оставленный в пустом помещении, но Волт поблизости, рука, которую он положил на меня, давит на плечо. Будем ли мы спать в одежде и без одеяла?
Я с трудом открываю глаза, заслышав снаружи шёпот и еле сдерживаемый смех. Волт сидит и вытягивает из под меня свой спальный мешок.
Детские голоса очень близко, я слышу их подавляемое фырканье. Затем угол палатки приподнимается, я вижу пятна лиц, заглядывающих из-под тента.
Кто это, они знают меня, знают, что я здесь? Ну и чёрт с ними, я навсегда уеду отсюда и они меня никогда больше не увидят. Когда Волт вскакивает и что-то кричит, они убегают, словно куча кудахчущих куриц. Он лезёт наружу, вбивает колышек обратно в землю, разговаривая при этом с солдатами из другой палатки. Потом садится рядом со мной и включает карманный фонарик: палатка провисла на одну сторону и морщинится складками. Мы слушаем и ждём, я могу слышать его дыхание и биение его сердца. Из соседней палатки раздаются каркающие звуки радио.
«O’kay, — говорит он, — baby».
Мы идём в темноте вдоль канавы. Я бреду в полусне и спотыкаюсь о ямы и выбоины. Он держит меня за руку, что меня удивляет — это может увидеть любой, даже в темноте. Перед началом улицы он останавливается и наматывает на палец прядь моих волос, до тех пор, пока не становится больно. Что мы будем делать сейчас, где машина?
«O’kay, — звучат слова из его нутра, — sleep well» [54] .
Он даёт мне порядочный шлепок под зад и толкает меня. Тихо свистя, он возвращается назад, я слышу шум его шагов по траве. Некоторые палатки освещены изнутри, на их фоне я вижу его исчезающую тень.
54
О’кей, хорошего сна (англ.).
Я иду к мосту. Я же должен был остаться с ним, я же должен был жить в его палатке? Жестяные коробки, которые мы хотели поделить…
В
деревне тихо, тут и там я вижу людей за освещёнными окнами. Канава у дороги блестит чёрно и масляно. Если не знать, то можно подумать, что это дорога, по которой можно идти, так солидно и твёрдо она выглядит. Над слабо светящимся горизонтом стоит ехидная, тонкая луна, словно отрезанный ноготь.Что я скажу дома? Это в первый раз, когда я не вернулся к ужину. Но в глубине души я знаю, что не вернусь, я просто продолжу идти и никто никогда больше не увидит меня. Я буду идти так долго, пока не приду в Амстердам.
8
Учитель откашливается так громко и подчёркнуто отчётливо, что я пугаюсь и смотрю на него: это, определённо, касается меня. Его глаза смотрят на меня, как будто он точно знает, что я со своими мыслями нахожусь совсем не здесь.
«Вот это, я понимаю, быстро, — насмешливо говорит он. — Ты справился одним из первых». Он подходит к моей скамейке и повторяет фразу.
И снова этот неодобрительный взгляд. Словно чувствуя отвращение ко мне, он перелистывает длинными пальцами несколько пустых страниц и вопросительно смотрит на меня. Он носит в петлице пиджака оранжевую ленточку, украшение, которое не вяжется с его лицом.
«Когда ему были нужны мои рисунки, он был любезен, — думаю я, — а теперь…»
Он разворачивает тетрадь в прежнее положение и деревянной походкой возвращается. В классе душно, кажется, что солнечный жар вытягивает детский пот и запахи конюшен из наших одежд.
Я склоняюсь над тетрадью и пытаюсь дописать предложение. Чувствую, что учитель не упускает меня из виду, и у меня выступает пот, сначала на шее, а затем на спине. Ожесточённо скребя голову, я записываю ещё несколько слов.
«…ging ich…» Моя рука останавливается, карандаш безжизненно парит над белой бумагой. Вокруг меня деловито и прилежно строчат карандаши, время от времени шелестят перелистываемые страницы. Мальчик со скамейки рядом с моей тянет руку вверх:
«Я закончил, господин учитель».
Я скашиваю глаза в его тетрадь и вижу две исписанные страницы.
«Когда мы услышали, что война закончилась, я пошёл…» Мне кажется, что от этих слов я никогда не продвинусь дальше, я перечитываю предложение снова и снова, только это вертится у меня в голове. Я трогаю пальцем W, которую нацарапал гвоздём в углу скамейки: кроме этого «W» мне больше нечего писать, это всё, что я могу сказать об Освобождении. Я слышу, как по водосточному желобу туда-сюда бегает птица.
После короткой паузы, словно вдохнув воздух, она свистит — звучат звонкие трели, прерывая возбуждённое щебетание, то выше, то ниже и постепенно замирая, словно захлёбываясь в собственном страстном пении.
Я подпираю голову рукой и прикрываю глаза. Карандаши вокруг меня продолжают строчить. Что могут они рассказать? Я ищу платок и сморкаюсь. Я не могу плакать только из-за того, что никак не закончу сочинение.
Когда учитель соберёт сочинения, то моё позволяет оставить.
«Мне любопытно, что вы сможете рассказать о последних днях. Это будет прекрасным воспоминанием об этих незабываемых днях».
Он торжественно кашляет.
«Всё приходит в норму, праздник закончился, но позже, когда вы будете читать ваше сочинение, вы несомненно снова вспомните об этом времени. У наших освободителей есть другие обязанности, теперь они нас покидают, но мы никогда не забудем, что они сделали для нас…»
Тишина и его проницательный взгляд.
«Они освободили нас от проклятия, Господь послал нам в нужный момент помощь. Когда мы в большой беде и не знаем, как и где найти совет, то мы все рано или поздно всё это находим в утешении, мы все приходим к вере в Бога, к спасению от страха и нужды. Как верны слова этого гимна».