В честь пропавшего солдата (1984-1985)

Он закуривает. Его щека ярко освещена, я вижу, как раздуваются его ноздри, словно он что-то учуял. Время от времени он выпускает дым в мою сторону, как будто беседует со мной. Сигарета мучительно медленно укорачивается. Мне хочется, чтобы он меня обнял, и я бы почувствовал свою близость к нему. Неожиданные позывы болью отдаются в моих внутренностях. Я жду, когда он прижмёт меня к себе, чтобы зарыться в складках его одежды.

Он щелчком отправляет окурок в окно и заводит двигатель.

Вечер спускается на землю. Когда я выглядываю из палатки, то замечаю, что сумерки постепенно скрывают окружающие дома и деревья.

Я сижу в центре расстеленного брезента и не решаюсь пошевелиться и дотронуться до чего-нибудь: спального мешка, свёрнутого в рулон рядом с зелёным зашнурованным мешком, стоящим торчком, стопки сложенной одежды и лежащими поверх журналами с яркими, красочными картинками, двух металлических коробочек, карманного фонаря и мелких вещиц, плотным строем стоящих по бокам. В десятый раз мои глаза бродят по всему этому, все запомнилось и отложилось в моей памяти: он здесь живёт, это его дом и его имущество. Всё это находится вокруг меня в прямоугольнике жилища, контуры вещёй блекнут, постепенно сливаясь со стенками палатки. Вдалеке слышатся звуки голосов, яростно вспыхивающих и затем замолкающих, и звуки музыки радио. Некоторое время назад я почувствовал запахи пищи и знакомые звуки трапезы: грохот кастрюль, неровное дребезжание посуды и голоса, исходящие из заполненных едой ртов. Я не шевелюсь, но слушаю затаив дыхание, до головокружения пытаясь усиленно различить один-единственный голос. Мог ли я здесь его услышать, мог ли звук его голоса достичь меня на таком расстоянии? Но говор остается лишь неясной путаницей звуков, к которой я не мог присоединить ни его образ, ни чёрты лица, не смотря на мои напряжённые попытки. Запах пищи уже не долетает до меня, почему же так долго его нет — сколько прошло времени? Час, полтора или больше? — я не чувствую голода, прохлады, проникающей с вечерним воздухом в палатку, вообще ничего.

Придётся теперь всю мою жизнь ожидать его возвращения в палатках, машинах, заброшенных домах? И я буду вот так, бесцельно, тоскуя, смотреть перед собой и мечтать, апатично и безвольно? И я буду переезжать с ним из одной страны в другую, заканчивая войну и празднуя Освобождение, живя в этом маленьком четырёхугольнике? Эта палатка тогда станет и моей, мой армейский мешок, и одна из этих жестяных коробок, по всей вероятности, тоже будет моей.

Смогу ли я не возвращаться назад, в Лааксум, забыть Амстердам и жить в этом полотняном доме? Почему бы и нет, хоть и маленький, зато уютный и защищённый — оберегаемое существование, как у кролика в клетке.

Все эти мысли, раз за разом, я прокручиваю в своей голове.

Снаружи окружающее поглощено темнотой и только ярко-красная огненная щель пересекает небо. Неожиданно, я чувствую холод и пошевелившись, понимаю как я замёрз. Я дрожу, словно пробудившись ото сна. Конечно, здесь хорошо и мне нравится быть в этой палатке, и Волт мой друг. Если я поеду с ним, то он будет заботься обо мне. Тогда всё будет хорошо.

Из того дома мы двинулись дальше по другой улице, это означает, что моё путешествие в неизвестность началось.

Но начало вышло не очень хорошим, Волт почти ничего не говорил, только зевал и, смеясь, извинялся. Я задавался вопросом, чувствует ли он тоже, что и я. Мне казалось, что моё тело состоит из отдельных частей, которые сначала разобрали, а затем небрежно и болезненно собрали вновь. Почему он стал таким сдержанным?

Неожиданно он грубо схватил меня и прижал мою голову к своим коленям. Время от времени его рука соскальзывала с руля и слегка касалась моего лица. Это уменьшало моё беспокойство. Куда мы теперь едем? Где мы сейчас?

«Come».

Я услышал, что машина останавливается и по его жестам понял, что мне надо подняться. Выглянув наружу, я в первый момент запутался, но затем узнал палаточный лагерь, и мост за ним. Теперь я видел их с непривычного направления и с другой точки: мы совершили круг и вернулись на то же место. Первое, что я почувствовал — разочарование: опять Вамс. Но, возможно, это на короткий срок — Волт должен что-то тут решить, прежде чем мы отправимся дальше. Мы пошли к большой палатке, где за столом скучали несколько солдат. Один из них налил нам кофе и пока я, глоток за глотком, цедил эту теплую крепкую и горькую жидкость, то вслушивался в голоса болтающих вокруг меня солдат и пытался подражать им: сидеть как они, опёршись на стол и также пить из чашки. Чем больше я старался, тем лучше получалось.

Позже, двое из них вынули большой ящик из-под брезента и понесли его к машине. Волт прошёл немного со мной и указал на свою палатку.

«Wait there» [46] .

Подойдя к палатке я увидел, что он садится в машину, с мешком за плечами. Внезапно он остановился и сделал знак рукой.

«Go in!» [47]

Это прозвучало резко, как приказ, и я послушно и молча полез в палатку, в эту тёплую, аккуратную и пустую комнату. Вскоре он вернулся, переоделся в чистую рубашку, и, прежде чем выйти из палатки снова, на мгновение присел на корточки передо мной.

46

Жди здесь (англ.).

47

Зайди! (англ.).

«You, wait. Me…»

Он сделал жест, будто подносит пищу ко рту и затем жуёт.

«Jerome wait. O’kay?» [48]

Он заговорщицки поднёс палец к губам и посмотрел так, будто у нас есть тайный сговор.

«Good boy».

Это прозвучало хвалебно и одобрительно, и моё чувство разочарования исчезло. Несмотря на его длительное отсутствие, я не смел пошевелиться, ничего не взял и ждал.

Когда он распахнул палаточный вход, то на улице совсем стемнело. На мгновение он кажется поражённым, что кого-то увидел здесь.

48

Джером ждёт. О’кей? (англ.).

Он забыл про меня или ожидал, что я уйду? Тогда он даёт мне яблоко и разворачивает плитку шоколада, раскатывает спальный мешок и сажает меня на него. Запах, этот запах металла заполняет палатку!

Он ползает позади меня и говорит приглушённым голосом, пока что-то ищет в темноте. В промежутках он замолкает и тычется губами в мою шею, но я не шевелюсь, сижу неподвижно и жду. Что же теперь?

Он ложится рядом со мной, отламывает кусочек шоколада и заталкивает мне в рот.

«Eat. Come on, eat!»

Он говорит шёпотом, однако голос его звучит отчётливо. У меня кружится голова от сладкой истомы, которая разливается по всему моему телу, от запаха его одежды и его ласкающей руки на моей коленке. У меня чувство, что я растекаюсь и таю, как шоколад в моих пальцах: конечно, мне хочется так жить, если только это будет в тёплой палатке, заполненной едой.

Он что-то ищет в боковом кармане палатки, шелестит конвертами и бумагой, включает фонарик и светит на что-то, что он держит перед моим носом. На фото он, скрестив руки на синей в клетку рубашке, стоит, прислонившись к стене. Я узнаю часы. Он кладёт фото в карман моей рубашки и прижимает его.

«For you. Jerome, Wolt: friends». [49]

Он тянет меня к себе, я скрываюсь в его руках, моё тело наливается тяжестью и я медленно впадаю в дрёму. Мне слышится голос солдата снаружи, приглушённо говорящий, и кто-то, отвечающий ему, при этом напевая; все звучит расплывчато и словно в тумане. Неужели мы спим?

Он расстегивает пояс брюк и толкает мою руку под свою одежду. Почему он не отстаёт от меня, он не понимает, что я устал? Неужели так будет каждый раз?

49

Для тебя. Джером, Волт — друзья (англ.).