В диких условиях
Шрифт:
Внезапно его перебил молодой индеец: «А его звали не Алекс Маккэндлесс?»
«Да, точно, это он. То есть вы с ним знакомы…»
«Очень тяжело сообщать вам об этом, мистер, но ваш друг погиб. Замерз в тундре. В журнале Outside писали, я только что прочитал».
Ошеломленный Франц устроил автостопщику длительный допрос. Подробности совпадали, история была похожа на правду. Что-то пошло не так, и случилось ужасное. Маккэндлесс уже никогда не вернется.
«Когда Алекс уехал на Аляску, – вспоминает Франц, – я молился. Я просил Бога присмотреть за парнем, я говорил
«Высадив своих пассажиров, – продолжает Франц, – я развернул фургон, вернулся в магазин и купил там бутылку виски. Потом я уехал в пустыню и выпил ее. Пить я не привык, и поэтому меня стошнило. Я надеялся, что умру от алкоголя, но ничего не вышло. Мне просто стало очень-очень плохо».
Глава седьмая. Последнее великое приключение
Это правда, что многие творческие люди не умеют выстраивать зрелые личные взаимоотношения с другими, и по этой причине зачастую живут в почти полной изоляции. Также правда, что в некоторых случаях перенесенная в раннем возрасте психологическая травма в форме разлуки с родными или потери близких подталкивает потенциально креативного человека к развитию в себе тех аспектов личности, которые могут быть реализованы только в относительной изоляции. Но это не означает, что сам по себе одинокий творческий поиск является патологией…
Уклонение от внешних контактов – это реакция, сформировавшаяся для предотвращения поведенческой дезорганизации ребенка. Если перенести эту концепцию во взрослую жизнь, мы увидим, что ребенок с такой реакцией избегания вполне может превратиться в человека, основной потребностью которого является поиск какого-то смысла или схемы жизни, не полностью или даже не в первую очередь зависящих от межличностных отношений.
Большой комбайн «John Deere 8020» беззвучно застыл под косыми лучами вечернего света посреди недокошенного поля сорго в Южной Дакоте, вдали от любых городков и поселков. Перепачканные грязью кроссовки Уэйна Уэстерберга торчат из разверстой пасти комбайна, будто машина начала заглатывать его целиком, будто он был добычей, которую уже переваривала эта железная рептилия-переросток. «Даст мне кто-нибудь, наконец, чертов ключ или нет? – приглушенно звучит из чрева машины сердитый голос. – Или вы там все кроме как стоять руки в брюки больше ни на что не годитесь?» Комбайн сломался в третий раз за три дня, и Уэстерберг торопится до темноты заменить какую-то труднодоступную деталь.
Спустя час, успешно закончив ремонт, Уэстерберг вылезает весь измазанный машинным маслом и облепленный соломой. «Простите, что сорвался, – извиняется он. – Мы уже какой день работаем по восемнадцать часов. У меня, наверно, уже нервы не выдерживают, потому что сезон близится к концу, а у нас рабочих рук не хватает. Мы рассчитывали, что Алекс к этому моменту уже вернется на работу». С тех пор, как на аляскинском Стэмпид-Трейл обнаружили тело Маккэндлесса, прошло пятьдесят дней.
Семью месяцами ранее, в морозный мартовский день, Маккэндлесс ввалился в офис зернового элеватора в Картаге и заявил, что готов приступить к работе. «Мы утром отмечаемся, что пришли занимать свои рабочие места, – вспоминает Уэстерберг, – и тут входит Алекс со своим здоровенным рюкзаком на плече». Он сказал Уэстербергу, что планирует остаться до 15 апреля, то есть в аккурат до первой зарплаты. Он объяснил, что собирается на Аляску и поэтому ему нужно закупить целую кучу нового снаряжения. Маккэндлесс пообещал вернуться в Южную Дакоту как раз к началу уборки осеннего урожая, но к концу апреля хотел быть уже в Фэрбенксе, чтобы до возвращения
успеть как можно больше времени провести на Севере.Все четыре проведенные в Картаге недели Маккэндлесс трудился без устали, выполняя самую грязную и тяжелую работу, за которую не хотел браться никто другой. Он чистил амбары, уничтожал грызунов и вредителей, красил заборы, косил сорняки. В какой-то момент Уэстерберг решил поощрить Маккэндлесса переводом на более квалифицированную работу и попробовал научить его управлять фронтальным погрузчиком. «Алекс по жизни с техникой не очень часто общался, – качая головой, говорит Уэстерберг, – и поэтому очень смешно выглядел, когда пытался почувствовать на тракторе сцепление и разобраться в рычагах. Одним словом, с техникой он явно не дружил».
Кроме всего прочего, Маккэндлесс не страдал и от избытка практического здравомыслия. Многие знавшие его люди по собственной инициативе отмечали, что он, так сказать, с большим трудом замечал за деревьями лес. «Нет, не поймите меня неправильно, – говорит Уэстерберг, – он не был, как говорят, инопланетянином или полным психом. Но в мышлении у него были какие-то пробелы. Помню, однажды заглянул в дом, зашел в кухню и чувствую, какая жуткая там стоит вонища. Ну, я хочу сказать, запах там был отвратительный. Открываю микроволновку, а там целая лужа прогоркшего жира. Алекс готовил в ней курицу и даже не подумал о том, что стекающему с нее жиру будет некуда деться. И дело было не в лени, ему не было лень вымыть микроволновку – Алекс все и всегда держал в полном порядке – он просто не обратил на этот жир никакого внимания».
Той весной, вскоре после возвращения Маккэндлесса в Картаге, Уэстерберг познакомил его со своей давнишней подружкой, с которой он то сходился, то расходился, но никогда не прекращал общаться, по имени Гейл Бора. Это была миниатюрная длинноволосая, тощая как цапля блондинка с тонкими чертами лица и печальными глазами. Двадцатипятилетняя разведенная мать двоих детей подросткового вида быстро сблизилась с Маккэндлессом. «Поначалу он немножко меня стеснялся, – говорит Бора. – Он вел себя так, будто ему сложно общаться с другими людьми. Я просто подумала, что это все из-за того, что он слишком много времени проводил в одиночестве».
«Я почти каждый вечер приглашала Алекса домой на ужин, – продолжает Бора. – Едок он был знатный, никогда ничего после себя на тарелке не оставлял. Да и готовил тоже хорошо. Иногда звал меня в дом Уэйна и делал там на всех ужин. Рис очень часто варил. Казалось, он должен был ему давно надоесть, но не надоедал. Он говорил, что на одном десятикилограммовом мешке риса может прожить целый месяц».
«Когда мы оказывались вместе, Алекс много со мной разговаривал, – вспоминает Бора. – Обо всяких серьезных вещах. Вроде как всю душу мне выкладывал. Говорил, что мне может рассказывать все, чем не может поделиться с другими. Было видно, что его что-то беспокоит и гнетет. Он, очевидно, не ладил с родными, но говорил о них мало. Рассказывал только о младшей сестре Карин, с которой они, по его словам, были очень близки. Говорил, что она очень красивая, что мужчины оборачиваются и провожают ее взглядами, когда она идет по улице».
Уэстерберг, со своей стороны, семейными проблемами Маккэндлесса не заморачивался. «Я подумал так: если он дуется на свою семью, то у него на то должны быть хорошие причины. А теперь он умер, и я больше ничего не знаю. Если бы Алекс был здесь прямо сейчас, то я бы, наверно, постарался хорошенько его пропесочить: «О чем ты, черт побери, думаешь? Столько времени не общаешься с родными, ни в грош их не ставишь!» У меня один парнишка работает, так у него, блин, вообще нет родителей, но я от него никогда никакого нытья не слышал. Чего бы там ни произошло у Алекса с родителями, я гарантирую, что и похуже ситуации видел. А зная Алекса, я думаю, что он, наверно, зациклился на чем-то, что произошло между ним и отцом, и никак не мог оставить все это в прошлом».