В доме своем в пустыне
Шрифт:
Он спросил:
— Что значит — сделать карту из камня? Кто сделает? Ты?
— Почему я? Дядя Авраам сделает.
— Я знаю всю твою семью, Рафаэль Майер, — сказал господин Вайншток. — И единственный дядя Авраам, которого я помню, это тот, что упал с лошади.
— Нет, — сказал я. — Это Дядя Реувен. Дядя Авраам — это каменотес.
— Авраам-каменотес? Кто это? Тот каменотес, что когда-то жил в вашем квартале?
— Он и сейчас живет там.
— Что ты говоришь? Он жив? А мне кто-то сказал, что он покончил с собой. Я знавал всю эту банду каменщиков, и его, и Бороду, и Калехштейна. Ты слышал о них? Ты знаешь, что это Калехштейн изготовил тот камень, на котором стоит лев нашего Трумпельдора? [108]
108
Трумпельдор, Иосеф (1880–1920) — герой русско-японской войны, впоследствии командир самообороны и общественный деятель в еврейской Палестине; погиб, защищая поселение Тель-Хай от арабских повстанцев; в его честь поставлен памятник, изображающий рыкающего льва на скальном постаменте.
— Но с чего ему вдруг кончать с собой? — запротестовал я. — Он не родственник нам по крови, и он недостаточно сильный, чтобы покончить с собой. А все его деньги у него и сейчас при себе, в каменном ящике.
Толстая ладонь господина Вайнштока скользнула по моей щеке.
— Ша… ша… что за слова… Вот вам, пожалуйста, что получается, когда ребенок растет в доме, где одни женщины, — сказал он, обращаясь к воображаемому и чутко внимающему обществу мужчин.
— Но он мне сам так сказал! Что для того, чтобы покончить с собой, нужно иметь силу, и ум, и смелость.
Короткие пальцы господина Вайнштока прошлись по моим волосам.
— Ну, прямо колючки у тебя на голове. Точно как у твоего отца, у доктора Майера. И низкорослый ты будешь, как он. А если ты еще станешь, совсем как он, врачом, люди будут смотреть на тебя и вспоминать о нем. — Он улыбнулся, скрутил и завернул карту Страны Израиля и сказал мне: — Я однажды затеял пережимать руки с этим твоим Авраамом, чья сильнее. Я, знаешь, совсем не слабак — и по семейной конституции, и еще потому, что книги наращивают человеку мускулы. Ты слышал об этом? Ну да, для тех, кто их читает, как твоя мать, книги могут быть чем-то духовным, но для тех, кто их пишет, и для тех, кто их продает, книги — это рабский труд, кирпичи и глина. Ты понимаешь? Короче, он чуть не сломал мне руку, одним движением пригнул к столу, этот твой дядя Авраам. И мне вспоминается сейчас, Рафаэль Майер, что у тебя была еще одна родственница, рыжая. Как он ее любил и как она его видеть не хотела! Я помню, о ней говорили во всем Иерусалиме, что она вышла замуж за какого-то англичанина. Бедняжка, сколько она натерпелась…
— Она тоже жива, — сказал я. — Только она уже не такая рыжая и совсем мало выходит из дома.
— Они поженились во дворце Верховного Комиссара, — вспоминал господин Вайншток. — Ты знал об этом? В присутствии самого сэра Алана Каннингема и его супруги, лично. Весь Иерусалим говорил об этом.
— А дядя Авраам построил ей красивый дом из камня, — продолжал я. — И он сидит там, как пес, снаружи, один во дворе, и ждет, чтобы она пришла.
— Сидит, как пес, снаружи?.. Что за выражения! — снова упрекнул меня господин Вайншток. — Мужчины не должны так говорить друг о друге.
— Извините, — сказал я.
Но господин Вайншток не успокаивался.
— Как пес, снаружи… — повторил он и разгладил свой высокий лысый лоб. — Разве можно говорить такое?.. Нет, я хочу тебя спросить, Рафаэль Майер, а ты повтори это своей маме, которая все время читает: «С такими мужчинами, такими псами и такими родственницами — зачем человеку книги?» Так ты говоришь, он построил ей красивый дом? Каменный дом?
— Красивый каменный дом, и, если она перейдет к дяде Аврааму, она будет жить там, как царица.
— И что же он делает целыми днями во дворе? Все еще обрабатывает камни?
— Да. И еще он делает бутерброды и дает мне поесть.
— Так вот, значит, что он делает, этот твой
Авраам, а? Сидит, как пес, снаружи, для себя обрабатывает камни, для тебя делает бутерброды, а для нее стережет каменный дом и ждет ее прихода?— Да, — сказал я с большой гордостью. — И еще он делает для меня «пятерки», и он последний еврейский каменотес, и таких бутербродов, как у него, нет больше нигде на свете.
На обратном пути со скважин, что в вади Арава, я иногда сворачиваю в одно из небольших боковых ущелий, останавливаю пикап и иду пешком по мягким мергелевым холмам. Земля здесь рассыпчатая и беззвучная, крошится и сминается под моими рабочими ботинками и окрашивает их чуть заметной липкой белизной.
Между холмами расстилаются маленькие светлые проемы тишины. Там и сям виднеются натеки проступившей соли. По краям их растет всякая трава, а порой — тростники и высокие зеленые стебли. Здесь я ложусь на спину, закрываю глаза и подставляю уши тишине.
Мягкий и податливый, мергель принимает форму моего тела, и мозг, который не в силах больше выносить пустоту и скудость впечатлений, впадает в растерянность. Лежание он толкует как парение, тишина пустыни кажется ему своего рода шумом, а шелест тростника становится разновидностью тишины.
Нет звука приятнее слуху, чем абсолютное беззвучие пустыни. С самого начала оно окутывает меня, как полотнище, как та старая и мягкая простыня, которой Черная Тетя укрывала меня в летние ночи: укроет-взмахнет, подымет-опустит. Не Бабушкина мокрая простыня для хамсина, распространяющая прохладу, и не обеих Тёть простыня для «стрижки сквозь пальцы», которая покалывает кожу, а та — простыня порхающая, простыня взлетающая, которую Черная Тетя то взвивает, то опускает, то опускает, то взвивает, в протяжных, скользящих по коже, лижущих прикосновеньях улыбки, и ветерка, и легкой ткани.
«Приятно, Рафаэль? Правда, приятно?» Она стоит у моей кровати, голая и черная, распахнув крылья. Ее лица я не вижу, потому что с каждым взмахом простыни оно исчезает, а при каждом ее опускании мне заслоняет глаза. Но кипу волос, сверкающую черным пламенем в конце каждого взмаха, я вижу, и улыбку ее я чувствую, и шалфей ее запаха я обоняю, и хриплость ее голоса я слышу: «Приятно, Рафаэль? Правда, приятно?» Взмахни, и погладь, и накрой, и взмахни, и прикосновения большого полотняного крыла то затемняют, то освещают полуприкрытость моих ресниц.
Так я помню, так с детства. И каждый раз, когда я видел, или обонял, или пробовал что-нибудь, и знал, что запомню, я понимал также, что это знак взросления. Не те «признаки», о которых говорила Мать, не «признаки и приметы взрослого парня», а вот это, и это, и это, и это — прикосновение, краски, мелодии запахов.
Добрый, приятный запах подымается от длинных, острых листьев, разносится вокруг и смешивается с горьковатым паром воды, точно запах давней картинки: четыре циновки из свежего тростника, четыре лежащие женщины. Ступни моих ног на мягкой плоти ваших спин, ваши блаженные постанывания, узор плетения циновки — белым, и фиолетовым, и розовеющим тиснением на вашей коже.
Три смерти наших мужчин были упомянуты в газетах. Один был убит в своем собственном огороде и удостоился газетного упоминания, поскольку умудрился погибнуть от «кротовой пушки», которую он сам же и соорудил. Возможно, я уже упоминал о смерти этого родственника, но даже если так, я, пожалуй, все-таки вернусь и расскажу о ней, чтобы не прерывать связь моих мыслей. Земледельцем он был и вышел на смертный бой с одним кротом, который портил его огород. Он раскопал самый свежий бугор в огороде, вскрыл там кротовый ход и установил в нем свою пушку. «Кротовая пушка» представляла собой весьма простое и хитроумное орудие уничтожения, главной частью которого был короткий отрезок полудюймовой трубы, служившей стволом для одиночного патрона охотничьего ружья. Позади ствола устанавливался примитивный боек, который представлял собой попросту обыкновенный гвоздь, злонамеренный, взведенный и удерживаемый на месте только пружиной и предохранителем. А впереди ствола выступал металлический язычок, которая служил спусковым крючком.