В двух шагах от 'Рая'

– Зовут как?

– Щеколда. А проще - Саша Чиликин...

– Ну что ж, идем смотреть Щеколду. Кстати, за что такая кличка?

– А он и есть щеколда. Если руками что схватит - все. Считай, намертво.

Чиликина они отыскали на краю села. Он сидя бросал ножи в дерево, три из них уже торчали в стволе одинокой сосны.

Щеколда лениво и, как показалось Седому, неохотно поднялся с пня, на котором сидел.

Это был медлительный широкоплечий крепыш с мощным торсом и огромными, сильными руками.

Седой понял всю справедливость клички.

– Сержант Чиликин, - доложил Щеколда.

– Тренируетесь?

– дружески спросил Седой.

– Не-е... балуюсь...

– Можно и мне побаловаться?

– Ну-у... попробуйте...

И он протянул капитану длинный нож.

– Бью в середину между вашими двумя финками.

Седой метнул нож. Щеколда удивленно присвистнул. Нож точно вошел между двумя лезвиями.

– Разведка, - сразу догадался сержант.

– Будем знакомы, - ответил Седой, - капитан Долгинцов, командир особой группы штаба фронта. Есть предложение.

– Так сразу...

– Да. Вы мне нужны. Если нарисуете на мишени восьмерку из пулемета, беру с собой.

– Какой пулемет?

– МГ. Трофейный немецкий...

– Сделаем, товарищ капитан... А с собой - это куда?

– В "Рай", - усмехнулся капитан.

– Можно и туда, но лучше в чистилище, пусть почистят.

Щеколда нарисовал пулями обещанную восьмерку. Седой остался доволен.

Чиликину капитан понравился сразу, а это было немаловажно. У Щеколды все люди делились на "нра" и "ненра". Если ему человек не нравился чем-то, толку от Чиликина не было. В лучшем случае он выполнял долг. Но уж если нравился, Щеколда выкладывался весь, чтобы заслужить легкую похвалу или расположение этого человека.

– Ну?
– спросил Шашырев, когда они остались одни.

– Беру. Спасибо. То, что надо.

– Эх ты, а еще старый друг. Я тебе суперразведчика, а ты - то, что надо... Экстра-класс. От сердца отрываю, можно сказать...

– Так для дела-то какого отрываешь, Иван Авксентьич.

– Да уж... Как там все сложится? Как в языке майя: сто иероглифов - и все неизвестные.

– Языками балуешься.

– А-а, до войны все... Хотел разгадать тайну языка майя и прочесть их таинственные манускрипты на скалах.

– Да ты, оказывается, романтик, Иван, - изумился Седой.

– Я был нормальный человек, а теперь военный.

– Ничего, кончится война - разгадаешь.

– Нет. Буду преподавать.

– Слушай... и у Чиликина, что же, так и никого?

– Никого, - помрачнел Шашырев, - всех немцы расстреляли за связь с партизанами. Его ведь из лейтенантов за что разжаловали? Пленного "языка" одним ударом убил. Сам же взял, тащил на себе, а потом... тот что-то сказал ему - никто не знает что... Он его и стукнул. Я же тебе говорил сгоревшая душа.

– Пламя, на котором горит эта душа, чистое, светлое пламя, Ваня.

* * *

Сначала он смотрел, как они стреляли. Из немецких "шмайсеров" на расстоянии ста шагов, из трофейного МГ на пятьсот и больше. Из личных парабеллумов по движущимся мишеням. Потом дзю-до. Схватки между собой, каждый с каждым. И по очереди с ним, капитаном Долгинцовым.

Полковник Шашырев только удовлетворенно крякал, когда очередной "противник" Седого беспомощно валился на песок. Но капитан остался доволен: "Чуток подучим. А так ребята в порядке. Реакция есть, ловкости и силы не занимать".

Подошел Мирчо Джанич, словенец, присланный из разведотдела штаба Тито, и что-то быстро проговорил, путая сербские и русские слова. Гайда, его товарищ, хорошо знавший русский, перевел: "Товарищ капитан - великий чемпион, его, Мирчо Джанича, не мог "взять" никто во всей Народной армии, товарищ капитан бросил Мирчо за три секунды, он готов идти с товарищем капитаном хоть в преисподнюю".

– Туда не требуется. Пойдем, Мирчо, к тебе в гости. Может быть, даже домой заглянем.

Прошло несколько дней. Жизнь в "Логове" текла своим чередом. Седой радовался добрым, открытым отношениям, сложившимся в интернациональной группе. Чех Франтишек Печек учился у Присухи радиоделу, Гайда осваивал новую снайперскую винтовку и приобщал к ней угрюмоватого Джанича.

– Пригодится, Мирчо, - старательно выговаривал по-русски худощавый, жилистый серб и не уставал записывать в блокнот русские слова, которыми так и сыпал всезнающий оптимист Присуха по кличке Ньютон.

Болгарин Николо Арабаджев учил разведчиков алгебре маскировки и незаметного проникновения к нужному объекту. Это были тихие, бесшумные часы терпеливого ожидания и вдумчивого наблюдения. Седой приказал бегать кроссы. Они вырабатывали выносливость и силу. Путь предстоял неблизкий.

За неделю интенсивных тренировок бойцы осунулись, внешне подобрались, посуровели.

Прошла еще неделя. Эфир молчал. Седой вернулся из штаба серьезный, сосредоточенный, собрал группу и кратко изложил суть задания. Взорвать бензохранилище. Любым способом. Пока жив хоть один из группы, он должен думать только об этом.

Ночью люди Седого выехали на прифронтовой аэродром. Чтобы сэкономить силы и время, Седой решил лететь до самой линии фронта сколько возможно. Воздух спасал и от замаскированных вражеских глаз.

* * *

Седого клонило ко сну. Ровный гул моторов действовал как снотворное. Сколько помнил себя, ему всегда в самолете хотелось спать. Капитан взглянул в иллюминатор. На ночной земле вспыхивали редкие огоньки жизни.

Операция закодирована как "Кедр". Для всех он Седой, командир. Его приказ - закон. Из двенадцати он знает четверых: старшину Арабаджева, радиста и минера Николая Присуху, сержанта Синёва и подрывника Франтишека Печека.

С Николом Арабаджевым судьба свела еще в сорок втором. Их группу из шести человек десантировали с катера на крымское побережье для выполнения редкостного по отчаянности задания - уничтожения гигантского орудия, обстреливавшего осажденный Севастополь.

С тех пор старшина отвоевал два года по тылам без единой царапины, словно заговоренный.

Сержанта Присуху Седой знал, что называется, с пеленок - он взял его прямо из школы подрывников и ни разу не пожалел о сделанном.

Остальные - участники последнего рейда в Польше. Очень разные эти двое. Синёв неразговорчив, угрюмоват, в широких, налитых силой плечах таится спокойная, тяжелая мощь. Чех Франтишек улыбчив, хрупок, любит шутку - открытая душа. Франтишек из эмигрантов. Отец, в прошлом известный всей Европе врач-окулист, не смог жить в оккупированной Чехословакии.

Седой откинулся к холодной плоскости и чуть повернул голову влево.