В городе Ю. (Повести и рассказы)

Оба понимаем, что от общаги разговор пойдет к самому главному, но Мбахву начинает издалека:

— Ты знаешь, кто я?

— А хули не знать? Ты — царь!

— Нет, я не царь. Я блад.

— Кто?

— Блад!

Не совсем понял его, но больного царя переспрашивать неудобно.

— Почему? — вежливо спрашиваю.

— Потому что я поступил как блад! Знал, что ты Нелли любишь, но взял ее сюда! Политика, блад!.. Теперь она убежала от меня. Я знаю, где она… но не трогаю. Бладом работает!

— Слушай. Ты все говоришь: блад. Это что, английское слово?

— Нет. Это русское слово!

— А.

— Хочешь увидеть ее? Поехали!

Мы выходим через низкую дверку в грязный хозяйственный двор. Здесь стоит два тарантаса, такие, как возят туристов — сплошь в кисточках и бубенчиках. Лошадки, светлеющие от коричневого хребта к желтому паху, хватают из кучи длинную ярко-зеленую траву. На козлах сидят грязные темнокожие мальчишки.

И это всё! Тарантас, скрипнув, скособочивается под Мбахву — мы с Ромкой кое-как уравновешиваем его. Мбахву опускает бурнус на лицо — неофициальный выезд.

Задребезжав, трогаемся. На втором тарантасе — единственный охранник с узкой прорезью для глаз.

Мы враскачку катимся по узкой глинобитной улочке, и взгляд сзади прожигает мне спину — столько ненависти в нем!

Кто здесь может так ненавидеть меня? За что?..

Геныч!!

Я вскакиваю. Ромка мгновенно усаживает меня.

— Тихо ты! Он шуток не понимает!

Мы проваливаемся в яму и с трудом выползаем из нее.

Геныч! Я оборачиваюсь, но с опаской. Он сидит, как изваяние, поставив автомат на колено.

Мы выезжаем на набережную. Серое слепящее море. У всех причалов стоят огромные наши рудовозы, высотою до неба. Удивительная советская ханжеская привычка — называть огромные океанские корабли именами городков и поселков, никогда не видевших моря, с населением наверняка меньше, чем на этих кораблях! Воробьевск, Кратовск, Устюжна, Соть! Но сердце все равно сжимается.

Огромные краны гребут из вагонов руду, уносят в небо.

— Я блад! — снова с отчаянием произносит Мбахву, но сейчас он имеет в виду другое.

Едем. Гляжу по сторонам. За портом начинаются совсем жуткие улицы. Глинобитные мазанки. Дети в язвах кидаются с криками к повозке, хватают за обитые медью спицы, ямщик радостно бьет их кнутом.

На грязной площади останавливаемся.

— Все! Дальше не могу! — произносит Мбахву.— Давайте пешком!

Колесницы, звеня, разворачиваются и уезжают. Геныч с поднятым автоматом остается на улице, но не приближается ни на шаг. Безвольно, безуспешно машу ему рукой — и следуем дальше.

— Понял, где она живет? — говорит Ромка.— Я, конечно, пользую ее… по старой дружбе.

Я останавливаюсь… Что значит — пользую?.. Как врач или?..

— Здесь! — показывает Ромка.

Маленькая глинобитная хатка с отбитым углом: солома торчит из стены, сделанной из засохшего навоза. Двери нет! Только темный проем, прикрытый оборванной занавеской!

Я зажмуриваюсь. Вот и собралась опять наша команда! Но как!!

Я резко оборачиваюсь. Ненависть бьет из глаз Геныча — даже, кажется, расширяя прорезь!

— Геныч! — Я кидаюсь к нему.

— Стой! — кричит Ромка, но тормознуть я не успеваю.

Автомат начинает дергаться. Горячие спицы прожигают меня.

Геныч!

Я падаю на него… и вижу, что кожа возле глаз — черная!

Это не Геныч! Вот так! Не удалось Артему устроить своего брата в депо!

Душа моя с ликованием взлетает.

Свет без конца и без края, далекое, но приближающееся пение флейты… Неужели увидимся?

…Я поднимаюсь с подушки. За окном — широкий серо-гранитный простор Невы.

Покашливание. У постели, почему-то наклонной (я почти стою),— звездопад на погонах: они настолько крупные, что сияют сквозь тонкий больничный халат.

Грунин! Алехин!

— Ну, наконец-то! — произносит, улыбаясь, Алехин, и в богатом его голосе слышно многое: и наконец-то я открыл глаза, и наконец-то есть что увидеть: новое время!

Портрет Зайчика еще висит на стенке, но уже запыленный, забытый.

— Ну, все! — хрипит Грунин.— Хватит тебе под задом сидеть! Освободитель!

— Он прав! — улыбается Алехин.— Ваша голова занимала явно не соответствующее ей место. Такими людьми, как вы, теперь никто не позволит нам разбрасываться!

Чуть было не разбросались! Слезы умиления душат меня, но я все же трезво пытаюсь понять: по какому случаю такой парад? Неужто только ради меня? Ну, соображал вроде что-то… называли меня то «цифроед», то «шифроед»… дураков на ту технику и не брали!

— Поправляйтесь! — улыбается Алехин, и они уходят.

Потом так же торжественно, с целым консилиумом появляется Ромка. На петлицах у них медицинские значки — змея над чашей, а не колесики с крылышками, как у нас.

— Ну, что, пузырь? — Ромка светится самодовольством.

Везет мне: выстрел в меня послужил сигналом к перевороту. И в больнице, уже под обстрелом, когда рушился последний Оплот Социализма, Ромка сделал мне уникальную операцию, извлекая пули, и теперь рассказывает коллегам о ней.

— …Повернись!

Нашел куклу!

— Все!

Консилиум удаляется с прохладным ветром.

…Больше желающих нет?

Неожиданно приходит Маркел. Под халатом у него — уже не тело, а словно бы мощи. Но по-прежнему полон злобы!

— …Ну, как там наша установка? Фурычит? — спрашиваю я.

— «Наша»! Наша — тюрьма да параша! — злобно говорит Маркел, и я внутренне соглашаюсь с ним.

Лестница мертвых

И когда я выхожу из больницы, оказывается, что «тюрьма да параша» еще не самое страшное.

Сонькина Губа. База Стратегических Вооружений. Черная вода с торчащими мертвыми деревьями. Кто по своей воле попрется сюда? Думаю, даже шпиону, крепко получающему в валюте, и то надо всю волю собрать, чтобы продержаться здесь!