В хорошем концлагере
Шрифт:
— Скажи мне, только честно, убивал людей?
Витькин взгляд застыл, а лицо стало как бы упругой резиновой маской. Однако он быстро пришёл в себя.
— Не. Никогда. Бля…
— А по твоему желанию? Или — по намёку?
Витька недоверчиво улыбнулся:
— Кто это хоцет знать?
— Я. Если было дело, скажи правду. Я ведь у тебя не допытываюсь: кого, где и когда. Просто хочу знать.
— Да не… Не было. Моклые дела за мной не цислятся. Я цистый.
Я наблюдал за мимикой Витьки и силился определить, есть ли кровь жертв или хотя бы одной на его руках? Что натворил он множество бед и принёс людям большое горе, это, бесспорно, любой блатной существует и процветает, причиняя горе другим. Но, похоже,
Я не сказал, не открыл ему, зачем мне это нужно знать, а он — не спросил. Я очень хотел, чтобы Витька и в самом деле не совершил этого самого страшного и непростительного преступления. И поэтому поверил ему. Не совсем, но поверил.
Вечерами, обессиленные, словно из нас выкачали, высосали все жизненные соки, мы отлёживались на своих нарах. Я иногда доставал из голубого чемодана учебник логики для учащихся восьмого класса средней общеобразовательной школы и, преодолевая боль в разбухших мышцах, вытягивал руку с книгой на освещённый участок. И читал. Лёжа. Витька, по моему настоянию, прочёл два-три абзаца, ничего не понял и больше в логику не заглядывал.
А однажды он взял книжку в руки, погладил разворот и похвалил:
— Гумага клёвая. Не лоссёная. Сулсавая. Стилы, колод пять, мозно сковать.
— Ты совсем книг не читаешь? — удивился я.
— А цо в них холосого? Одна хелня. Голова у меня от науки пухнет.
— А кумекать, как кого обокрасть или ограбить, — не устаёт?
— То длугая масть, — заегозился Витька. — Тама цего думать? Ловкость лук. И никакого мосенницества.
Он сразу оживился и про усталость свою забыл.
— В солок седьмом, до лефолмы, я бегал с Ляпым и Колей Пителским, с залётным. У одной стлунди [254] склипуху [255] помыл, [256] а в ей пацки денег. Сотельные. Я их волоку, а она, сука подлая, сулнулась и забазлала на весь тланвай. Я ей клицю: «Замолкни, сука, снифты вылезу!»
— Слушай, Вить, — перебил я мемуариста, — а ты никогда не задумывался, что приносишь несчастье людям, обкрадывая их? Не жалко тебе их было?
254
Штрундя — пожилая женщина, старуха (феня).
255
Скрипуха — сумка (феня).
256
Помыть — разрезать, отрезать (воровская феня).
Витька даже привстал с соседнего щита, чтобы взглянуть на меня: не беру ли его на понт, не шучу ли над ним.
— Ты — сельёзно, Лизанов?
— Совершенно серьёзно.
— За дулака меня делзис… Злать все хоцют.
— А ты представь себе — деньги у неё были казённые. Ты их украл, а её посадили. За растрату. А у неё — дети. Представляешь, какую ты беду натворил?
— Плиставить мозно хуй к носу. А ты знаес: подохни сёдня, а я — завтла.
— А если у тебя отнимут и скажут: подохни сегодня?
— Я ему слазу киски выпуссю, асмодею.
— Выходит, и с тобой следует так поступить?
— Кто? Та флаелса? Да она со стлаху обоссытся. Я з её на плихват [257] возьму. И целез цлен блосу.
— Предположим, со старухой ты справишься. А если фраер попадётся, здоровенный? И не ты ему, а он тебе кишки выпустит. И прав будет.
— Не имеет плава. По закону долзон в мелодию заявить ментам. А езели с полицным взял,
глабки не имеет плава ласпускать. А то — за фулиганку, по семьдесят цетвёлтой… по спалам, по спалам, как кулва с котелком.257
Прихват — запугивающие движения, мимика, угрозы (феня).
— Что же получается: он не имеет права сопротивляться, а ты его имеешь право куска хлеба лишать?
— Пуссяй не лазевает хлебальник. Мы — волы.
— Ты всё ещё себя вором считаешь?
Витька сразу не ответил. Нахмурился.
— Кем тебе на лоду написано быть, тем и будес.
— А кто сказал, что тебе, Витьке Шкурникову, на роду написано быть вором и грабителем? Может, тебе написано быть хорошим человеком. Честно трудиться. Семью свою иметь. Никто в бригаде не верил, что ты будешь работать, а сейчас не хуже других упираешься.
— В глобу бы я видал такую лаботу, в белых тапоцьках.
— Почему? Ведь все трудятся. Если люди перестанут хлеб сеять, то все вымрут.
— Во. Пуссяй флаела и упилаются логами. А я — умею укласть. А кто не мозэт — нехай землю пасут.
— И ты это считаешь справедливым?
— А цё? У кого какой талант.
— Воровство ты считаешь талантом?
— А то как? Думаес, укласть легко? Это у глузциков: лаз-два — взяли! И — блосили.
— То-то блатные норовят фомку и отмычку поменять на вагу для погрузки баланов в пульман… Чушь, Витёк, порешь.
— Цего ты на меня залупился? Лицьно я тебе, Лизанов, ницего плохого не сделал. А мог. Сколько лаз мог склутить тебя в баланий лог.
— И ты это записываешь себе в заслугу?
— А сто? Я завсегда для музыков…
— Не лукавь. Мне-то зачем врёшь? В этапе — забыл? Ты со своей кодлой гущу рыбного супа жрал, пока из горла назад не полезет, а остальные пили через борт жидкую шлюмку. Тебе — полную миску каши, а мужикам — по одной ложке овса. От любви к мужикам ты обжирался, жухая от пайки. А ведь воры талдычат, что пайка — святая, никто не имеет права отнять её у зека. Так, может, мы, работяги, голодали в этапе от уважения блатных? А они пожирали наше кровное — от уважения к нам?
— Цево о баланде базалить, — скривил физиономию Витька. — Не я целпал, а флаел.
— Не ври, Витька, хоть мне не ври. Баландёр был ваш, блатных холуй. А с Моряком — помнишь? Убить тебя за это мало, Тля-Тля. И весь преступный мир — такие же наши «благодетели». А в самом деле — кровопийцы. Паразиты. Вроде глистов.
— Глистов… Унизаес цесных волов. Они клайние во всём… А кто их на воловскую зись толкает? Нацяльники и мусола. С плокулолами. А флаел, езли он лопоухий, то глех у него не укласть.
— На фраеров, то есть на народ, ты смотришь до сих пор как на своих крепостных, рабов. Которых можно грабить, избивать. И даже — убивать. Как скот. А ответь мне: чем ты, вор, лучше любого работяги? Какими такими достоинствами?
— Сицас — ницем.
— А когда в «законе» был?
— Тада — длугая масть.
— Какая — другая? Вы — цветные, а остальные — бесцветные?
— Не дотумкать тебе, Лизанов.
— Да уж куда мне, фраеру штампованному…
На том наша беседа, неприятная для обоих, прекратилась. Я ещё долго не мог уснуть, негодовал на Витьку и дивился: откуда у почти неграмотного и ничем не выдающегося парня столько спеси, презрения к людям? Неужели он искренне верит в то, что, примкнув к банде морально опустившихся подонков общества, стал умнее других и получил высшее право распоряжаться по своему усмотрению судьбами людей? И он — не единственный, возомнивший о себе как о властелине, таких витек — вся блатная свора. Как хорошо, что хоть на одного она стала меньше. Хотя едва ли эта бешеная стая уменьшилась… Одного Витька вышибли, трое карабкаются на его место.