В хорошем концлагере

И только завалился я на свою вагонку, бушлатом укрывшись, как брякнули в кусок рельса, подвешенного к столбу на краю плаца. И дневальный подтвердил моё нехорошее предположение: поверка. Что они, придурки лагерные, опупели совсем? Хотя днём тоже полагается проверить наличие оставшихся в зоне.

Из одного конца плаца нас перегоняли под пересчёт вслух в другой конец. Причём несколько раз. Нарядчики каждого по спине счётными досками хлопали — торопили. Тупари! До десяти считать не научились правильно. В придурню такие и пролезают. Потому что острыми локтями всех раздвигают, а не серым веществом, не шариками. Чем такая гнида, как наш бугор Толик Барковский, взял? Срам вслух сказать чем. До него бугрил что надо мужик: грамотный, в нарядах и нормах, расценках — ёра. [109] С ним бригада никогда на подсосе [110] не сидела. Из спичечного коробка умел слона сотворить. Несколько месяцев подряд мы в рекордистах числились: по полторы нормы и более выдавали на-гора. Было ради чего рогами упираться. Я ведь сам в эту бригаду напросился. Но убрали мужика. И прислали вот этого аферюгу. И уже второй месяц бригада в пролёте. В октябре ещё неизвестно, что будем закрывать. Барковский себя за гениального изобретателя подводных лодок выдаёт, темнила. С первого же взгляда всей бригаде стало яснее ясного, что он за изобретатель, как только развратный рот свой разинул и стал жеманничать и глазки строить. Горбатого к стенке прижимал, [111] будто имеет два высших образования. Через неделю он нам всем показал, какие вузы кончал. Первой заботой нового бугра стало оборудование каптёрки в бараке, личной резиденции.

109

Ёра — знаток, авторитет. Так могут назвать и задиру — ершистого (феня).

110

Подсос (на подсосе) — голодом, впроголодь (феня).

111

Горбатого к стенке прижимать (лепить) — пытаться обмануть (тюремно-лагерная феня).

— Сюда поставим чертёжную доску — ворковал он, скаля фарфоровой белизны зубы. — А здесь — сейф для хранения чертежей.

Но сначала для лжекандидата наук сколотили широкий топчан под полками. Альков занял половину каморки, служившей и складом личного скарба бригадников. И конторку-то сооружать Барковский взялся энергично якобы на благо работяг, — чтобы их вещи были сохранней.

Как только бугор поселился в каптёрке, к нему пожаловал гость, тот самый нарядчик второй колонны, что привёл его к нам. Бугай краснорожий. Этот нарядчик прославился в лагере своими хулиганскими выходками и как донжуан, которого якобы побаивались даже самые развратные «петухи». [112] Такого, по слухам, чудовищного размера он обладал балдой. [113] Ведро, полное воды, на него, надрочив, подвешивал и несколько минут удерживал. На спор. И какая-то, опять-таки по легенде, лагерная жена Ванюшка даже окочурилась, попав на его балду. Промежность порвал вместе с прямой кишкой — с треском. Некоторые «очевидцы» утверждали, что того Ванюшку он насквозь проткнул, как вертелом цыплёнка.

112

«Петух» — педераст пассивный (феня блатных).

113

Балда — одно из названий мужского полового члена (феня).

Толик обрадовался приходу гостя, заюлил, завилял хвостом. В санчасть шестёрку барачного послал, и тот ему в бумажке вазелинчику принёс. Тем временем Толик у двух бригадников, приторно улыбаясь, деньжат одолжил, и тот же шестёрка слетал в ларёк за полкило «подушечек» с фруктовой начинкой и буханкой чёрного хлеба. И начался у них пир. Потянуло из каптёрки сладким запахом анаши. Видать, бугор сумел купить у Юсупа пару башей. Перед тем, как закрыться в каморке, он предупредил культорга, [114] манерничая и закатывая глазки:

114

Культорг — заместитель бригадира по культурной части (лагерное слово).

— Мы с товарищем нарядчиком займёмся важным делом. Нас не надо беспокоить. Ладненько?

Никто не сомневался, каким делом они займутся. Сашка прильнул остатком обгорелого уха к дощатой тонкой стенке и даже выискал щель, через которую и наблюдал за тем, что происходило в каптёрке. Через несколько минут Сашка отпрянул от щели и призывно замахал рукой мне. Но я и не приподнялся с вагонки. Однако несколько любителей острых ощущений окружили Жареного. Сашка опять приложил бесформенное своё ухо, больше похожее на помятый пельмень, к перегородке и начал давиться смехом. Один из тех, кто суетился, оттесняя Сашку от щели, что есть силы грохнул по доскам снятым ботинком, аж стенка закачалась. Все бросились врассыпную по своим местам.

— И охота тебе на эту гадость пялиться? — укоризненно спросил я Сашку.

— У нас тоже педик был, кашевар. Так ты не поверишь, он из ревности одну пэпэжэ [115] пристрелил. Судили его. В штрафбат. А замполита, хахаля его, отозвали куда-то в штаб. Вот такая трагедия, — вспомнил Сашка.

— Да хрен на них, на педиков. Давай спать. Завтра ишачить весь день — бруски креозотить.

Но Сашка не унимался.

— Интересно, как так получается, что натурально — мужик, а ведёт себя как баба?

115

Пэпэжэ — походно-полевая жена (слово, придуманное фронтовиками).

Я не ответил, и Сашка остался один на один со своим недоумением.

Противен мне стал до тошноты новый бугор после той случки — глаза бы на него не глядели. А он мылится, скалится, в зрачки всем заглядывает. Вот и ко мне, вихляя тощим задом, подошёл:

— Я вас, Юрий, с Сашей напарником оставлю. Вы, я вижу, сработались, дружите. Дружите, да? Я уж не буду вас разлучать. У вас щепотка чаю не найдётся? Желательно — индийского.

Благодетель! Ничего я ему не дал. Ни чаинки. И сказал, что мне всё равно, с кем работать. Нехорошо на меня Толик посмотрел своими рачьими чёрными глазищами. А голосок — елейный, ласковый, убаюкивающий. Так этому Толику Барковскому в морду и плюнул бы. И хотя нельзя с бригадиром ссориться, как против ветра отливать, пришлось-таки с Толиком испортить отношения. Он в разговор влез и принялся всякую муру плести. Что он-де институт закончил, кандидатскую ещё студентом защитил и преподавал в том же вузе — с блеском. Правда, не назвал, в каком институте он блистал. А завершил свою «исповедь», вздохнув театрально-печально:

— По призванию я — педагог.

Я возьми и ляпни:

— То, что ты «педа», — безусловно. А «гог» — ни в коем случае. «Педа», но не «гог».

Мужики поняли намёк, заулыбались. И с Толиковой физиономии слащавая улыбка не сползла. Позыркал бугор по лицам бригадников и, хихикая, сказал:

— Ценю каламбуры, Рязанов. Сам изящной словесности не чураюсь. Это вы что за произведение читаете?

— Букварь, — сдерзил я. — Который и тебе следовало бы изучить. Чтобы не вешать нам на уши лапшу. Из своей диссертации.

А читал я «Логику». Я и в самом деле был уверен, что Толик об этой науке не слыхивал.

Вскоре обнаружилась моя поддельная подпись в ведомости. И это ещё больше обострило наши отношения с бригадиром. Я надеялся, что правда восторжествует. На что рассчитывал Барковский — не знаю. Но он оставил меня с Сашей на пропитке столбов креозотом, хотя обещал перевести на штабелёвку.

— Давай его в котле с мазутой искупаем, — предложил отчаянный Сашка. Но я убедил напарника не делать этого. Пусть с мошенником разберутся по закону. Он ведь не только за меня в ведомости расписался, но и за других. Да что-то не торопится начальство разобраться по справедливости. И по закону. Так и шлёпаю в ботинках, скреплённых мною медной проволокой. Чтобы пальцы не высовывались. Вот и сейчас топчусь в них на плацу. Под порывами ледяного ветра. И когда только эта проклятая поверка закончится!

Плац — огромный. Посреди лагеря. Справа и слева — бараки. Позади — большое, из щитов же, типовое здание КВЧ и блока питания с гигантским портретом Сталина на фасаде. А впереди — штабной барак, вахта и морг. Весьма вместительный. С запасом делали. С лозунгом на фронтоне, написанным лагерным художником Колей Дорожкиным, «фашистом». За анекдот о курительной трубке товарища Сталина червонец схлопотал по пятьдесят восьмой, пункт десять. Короче: «за язык». Я, честно признаться, наслушавшись горячих речей и героических воспоминаний Леонида Романовича Рубана, прозванного Комиссаром, Колю за такой анекдот о великом вожде не оправдывал и не одобрял: нашёл о ком анекдоты рассказывать! И прямо в глаза ему об этом заявил. Коля же собственноручно и присобачил лозунг на морг. Да так, что из любого угла зоны отлично читается: «Только честным трудом обретёшь свободу!» Хохмач! Придумал же, куда пришпандорить? Все зеки читают и смеются! А лагерное начальство довольно. Сам опер похвалил Колю за этот лозунг. Хотя содержание его — трафарет.

Подобных агиток и высказываний величайшего из вождей мирового пролетариата Дорожкин наклепал и понавешал на всех бараках и юртах в «старой», поменьше, зоне. Даже на многочисленных сортирах, в которых одновременно можно усадить всё население лагеря, и на них красуются плакаты и транспаранты. О чистоте как о залоге здоровья. О повышении производительности труда. О добросовестном выполнении каждым зеком своего долга. Я подозреваю, не сотворил ли Коля эту великую хохму под впечатлением романа о бравом солдате Швейке. Кстати сказать, этот роман имеется в лагерной библиотеке. И я иногда его перечитываю.

Куда ни пойди, в любой конец зоны — везде перед тобой торчат лозунги и призывы. Поучающие, просвещающие, наставляющие, обязывающие и прочие. Так что с наглядной агитацией в нашем, если верить следователю, хорошем лагере — полный ажур. Благодаря стараниям «фашиста» Дорожкина. Недаром Коля свою пайку жуёт, ох недаром. Правда, для многочисленной алчной и корыстной лагерной придурни он и другую продукцию выдаёт в обилии: «ковры», то бишь списанные затруханные [116] простыни с лагерными треугольными штампами и написанными поверх них лебедями, задастыми и грудастыми красотками-русалками и прочие шедевры, отвечающие личным вкусам начальства и окололагерного населения, обитателей таких же бараков, только за пределами колючей проволоки. Немало копий с огоньковских репродукций «Трёх богатырей», «Алёнушки» и прочих всем известных шедевров, намалёванных резвой кистью Коли и его помощников, переправляется за запретку, не зацепившись, — на местную городскую барахолку. И не весь барыш оседает в бездонных карманах тех, кто кормится и процветает возле заключённых, кое-что перепадает Коле и его коллегам. Таким же зекам, как и он. Жить-то — надо!

116

Затруханные — испачканные спермой. Трухать — один из синонимов выражения «заниматься онанизмом» (феня).