В хорошем концлагере

Пока дожидался своей участи и разглядывал поцарапанные бортами автомашин стены из кирпича мясного цвета, успел сориентироваться: нахожусь в здании, выходящем фасадом на улицу имени Сталина. Мимо него проходил и пробегал с детства бессчётно по пути или в баню, или книжный магазин, расположенные рядом. Мог ли я тогда представить себе, что окажусь в этой угрюмой и, казалось, безжизненной кирпичной громадине с закрытыми «намордниками»-окнами? В моём понимании тюрьма тогда была чем-то таким, что меня не касалось. Никак. Кто в ней находился, тоже никакого касательства ко мне не имели. А вот ведь, как всё обернулось…

Совсем рядом, в нескольких десятках шагов, с трезвоном промчался трамвай. Удары колёс на стыках рельсов отдавались и здесь, под сводом сумрачного пустого помещения. И во мне. Воля… Вот она! Только нетолстые железные ворота разделяют нас. И пятнадцать лет. Причём суд постановил считать отбытие срока наказания не с двадцать шестого февраля, а с сегодняшнего дня. Словно бы я всё то время находился не под стражей. Обидно и то, что нам приписали какую-то сапожную мастерскую, какие-то ларьки. Следователь просто сбагрил на нас то, что за ним числилось. Конечно, это проще, чем найти настоящих воров. Но даже без приписок нам отвесили б те же самые сроки: двадцать, пятнадцать, тринадцать, десять. За хищение государственного имущества суд карает куда суровей, чем за кражу личного. К тому же — групповая, по указу от четвёртого шестого сорок седьмого. Эта статья — до четвертака. Нам ещё не на полную катушку накрутили. Приняли во внимание, что несовершеннолетние. Серёге же, которому исполнилось восемнадцать, отвесили щедрее: два червонца и пять — по «рогам». То есть — поражение в правах. Честно говоря, я не очень чётко понимал, что это такое. Вроде бы в течение пяти лет он не будет иметь права голосовать. На выборах. За нерушимый блок коммунистов и беспартийных. А Серёге на это — наплевать.

Вероятно, его наказали по «рогам» за то, что он уже раньше был суждён. Или за то, что у него сумма ущерба побольше: мы с Кимкой Зиновьевым (фамилия и имя подлинные) — по девяносто семь рублей сорок копеек, а Серёге — аж за сотню. Витьке Пьянкову вообще никакого ущерба не предъявили. Он всего лишь временно пользовался украденным Серёгой самодельным проигрывателем. Из какой-то мастерской спёр. А Витька твердит, что не знал об этом. Возможно, и так. Танцевать в Витькин двор под этот самый проигрыватель по вечерам летом прошлого года собирались парни и девчата со всей Свободы — от улицы Труда до Спартака и пересекавших её Коммуны, Карла Маркса, а также с соседних: Красноармейской и Пушкина. Эти томные, заполненные музыкой вечера мне очень даже запомнились. И сейчас во мне зазвучала отчётливо мелодия одной из особенно понравившихся пластинок — очаровательная «Рио Рита».

Громыхнула с лязгом железная калитка, и из тюремного двора в неё протиснулся возвратившийся надзиратель. Он охапкой держал какую-то синеватую тряпку. Похоже, брезент. По земле волочилась, свисая, засаленная лямка.

«Что это? — подумал я. — Зачем?»

— Встать! — приказал мне один из дежуривших возле меня стражей, высокий, на голову выше меня, с выпуклой грудью профессионального борца. Даже шинель не скрывала его мощной мускулатуры.

Я поднялся. Затёкшие ноги покалывало.

— Раздевайсь!

Я продрог в неподвижной позе, и поэтому снимать с себя одежду не хотелось. Но пришлось.

— До трусов, — добавил могучий надзиратель.

«Шмон, — догадался я. — Подозревают, не притащил ли что с суда. Вот почему они на меня так пялились…»

Стянул кирзовые сапоги, скинул всё остальное. Ступил босыми ногами на брошенный надзирателем брезент. Но меня тут же согнали с него. На середину помещения.

— Ещё шаг право, — уточнил борцовского вида надзиратель, глянув на потолок. И сразу надзиратель, что принёс брезент, поднял его с пыльного пола из ржавых металлических плит и расправил. Я всё ещё не понимал, что происходит. Очевидно было: надзиратели делают то, о чём сговорились заранее, — движения их слажены, отрепетированы.

— Вытянуть руки вперёд! — последовала очередная команда.

— Зачем? — недоуменно спросил я, дрожа от холода.

— Выполняй приказание! — прикрикнул грудастый надзиратель, он явно был среди них старшим.

Я нерешительно стал поднимать руки. Тот, что держал перед собой развёрнутую брезентуху, похожую на ту, которой повозки закрывают, шагнул навстречу мне. Я отпрянул и оказался в тисках-объятиях другого надзирателя.

— Что вы делаете?! — отчаянно крикнул я, пытаясь вырваться, но могучий надзиратель ухватил за запястье мою правую руку, а тот, что держал меня, — за левую. Мне показалось, что они заворачивают меня в эту грязную и вонючую попону. Зачем?! Я рванулся, что было сил. Но это было бессмысленное движение, на которое растратил лишь силу. Прошло несколько секунд, и я оказался закутанным в брезент. И в тот миг я догадался: на меня напялили смирительную рубашку!

«Зачем? — в который раз спросил я себя. — Зачем!» Меня повалили на ржавые плиты и вывернули руки так, что затрещало в плечевых суставах. Прижатый к плите правой щекой, я видел лишь прерывисто движущийся перед глазами начищенный сапог, к подошве которого прилип окурок папиросы «Беломорканал». От боли я заорал. И в тот же миг мой орущий рот, как кляпом, заткнул тот самый сапог. Я не мог двинуть головой — кто-то давил мне на затылок — и стал задыхаться. Ужас объял меня. И вдруг ещё более резкая боль насквозь пронзила моё тело, будто меня бросили на зубья бороны. Пятки мои упёрлись в шею, а пол рывками падал вниз, и я завис над ним. Я не только не мог кричать, но и дышать. Гулкая струна загудела в ушах, натянулась до писка и лопнула…

Я очнулся, открыл глаза и увидел тот же замусоренный пол — рядом, в нескольких сантиметрах. Кто-то из надзирателей дёргал брезент на моей спине. Я застонал от нестерпимой боли в плечевых суставах и в сгибе правой руки. Меня резко перевернули, и я увидел над собой гигантские фигуры надзирателей. Мучители мои разевали рты, но голоса их до меня не доносились. Взгляд упёрся в центр свода, откуда высунулся большой железный крюк. Я его ещё раньше заметил, когда на корточках сидел, и подумал: в дореволюционные времена, когда не было электричества, на него вешали фонарь. Со свечкой. Может быть, в те проклятые времена этот крюк и не использовался с такой целью, но сейчас его приспособили для пыток.

Когда меня распеленали, я с удивлением обнаружил, что весь мокрёхонек. Меня подняли и поставили. Я не удержался и упал, сбив о плиты до крови левый локоть и колени. Меня подтащили к стене, снова поставили, прислонив к ней. Могучий надзиратель пригрозил:

— Стоять! Упадёшь — на себя пеняй!

И я удержался в вертикальном положении, хотя колени подгибались и дрожали с каким-то гулом, раздававшимся и по всему телу. Нестерпимо резкая боль пронзила левую ногу. Koe-как оделся, опираясь на правую. В каждый пах будто по гвоздищу вбили. К тому же меня тошнило. Приступ слабости облил всего холодным потом. Мокрый брезент один из надзирателей пнул к стенке. Лицо моё было липким от слёз, веки еле размыкались. Не осталось никаких сил двинуть болезненной ногой. Двое надзирателей почти волоком потащили меня на своих плечах. Третий нёс узелок с едой, переданный мне на суде мамой, — руки онемели и ничего не удерживали.

Это был необычно долгий путь по каким-то нескончаемым коридорам с бесчисленными дверями по обе стороны. Наконец одну из дверей отомкнули, меня втолкнули в камеру-одиночку с рельефными бетонными стенами и дверью, обитой оцинкованным продырявленным, вроде тёрки, железом. Как в седьмом отделении милиции. Успев заметить только это, я повалился на бетонный пол. Постанывая, закутался в фэзэушный бушлат и забылся. Меня лихорадило. Тело гудело, как телеграфный столб, если к нему прислониться ухом. Тупая боль разлилась по всем суставам и мышцам. Сильнее других ныл голеностопный сустав левой ноги, повреждённый ещё в детстве при прыжке с сарая. Пнул, что ли, по пятке надзиратель? Вот зверюги! За что они меня так?

Наверное, температура резко поднялась, и я почувствовал себя точно так, как в детстве, когда сильно простывал. Наверное, поэтому вскоре я очутился мысленно не в «боксе», а дома. В нашей с братишкой комнате. На столе раскрытой лежала моя любимая книга «Жизнь животных» Альфреда Брема, а из чёрной тарелки репродуктора «Рекорд», висящего на стене, слышалась чарующая мелодия — «Рио Рита»…

Не знаю, сколько времени минуло, когда открылась дверь «бокса» и кто-то вошёл в камеру. Я не шелохнулся, но во мне всё напряглось от ожидания чего-то неминуемого. На всякий случай я подтянул левую ногу. Чтобы не задели. Или не пнули б.