В хорошем концлагере

Генка колеблется. Не решается. И смотрит не на начрежа, а на молчаливого человека с лошадиной физиономией, равнодушной и отрешённой. Словно тот не имеет никакого отношения к происходящему. Чекист!

— Молчи, падло… — шепчет Дурасик и для наглядности упирает растопыренные указательный и большой пальцы в свой кадык и вытаращивает глаза.

Вероятно, эта угроза и подсказывает Генке, как дальше поступить. Он мгновенно изменился. Из жалкого, заплёванного и совершенно бесправного существа — любой ложкомойник может безнаказанно помочиться и высморкаться на него, не смеющего и слова-то в защиту себя произнести, — он превратился в судью. Не им уже помыкает каждый, а он повелевает судьбами всех этих рабовладельцев-насильников. Генка поднимает руку и указательным пальцем начинает отсчёт: «Этот!» Что-то вроде улыбки отражается на его запёкшихся коростами губах.

Дурасик трусливо скользнул в толпу и исчез.

— А ну, стройсь! — командует начреж. — По бригадам разберись! Заключённый Тетерин, строй свою бригаду, живо! Освободить правую секцию! Шевелись!

Я поспешно обулся, оделся и под понукания надзирателей примкнул к столпившейся бригаде. Кругом копошились, тёрлись друг о друга, как рыбёшка в неводе, зеки. Они матерились, предчувствуя неприятные пертурбации. Блатные же, им звериное чутьё подсказывало, срочно перелицовывались. Они панически переодевались в грязные, пудовые от въевшейся каменной пыли бушлаты, натягивали на глаза ушанки-«гондонки», натирали холёные хари грязью из-под койко-щитов. Кто-то из урок сообразил что к чему и сделал отчаянную попытку вырвать Генку от надзирателей, но получил по загривку. Гундосика от остальных зеков отделял ряд белых полушубков.

— Отдай сиксота, [203] начальник, мы его при тебе живьём съедим! — истерически кричит кто-то, прячась в толпе.

Действо раскручивалось необратимо. Все это чувствовали. Похоже, в барак втиснулся весь дивизион и надзор-состав, поднятые по тревоге.

— На выход, по одному, марш! — скомандовал начальник режима.

— Уберите ваш труп! — заорал тот самый невидимый кто-то из толпы.

— Смотрите на то, что сделали! — твёрдо и гневно ответил старший лейтенант. — Зверьё!

203

Сиксот — правильно сексот — секретный сотрудник. А я и не знал, что это слово обозачает, когда свободские пацаны во время ссор обзывали друг друга.

Желваками бугрились его скулы. Он, конечно, не должен был нас так оскорблять. Не все же мы убивали Парикмахера. Не сдержался, человек всё-таки, хоть и вертухай, вот и рассвирепел. Аж побелел лицом.

«Почему — «ваш»? — недоумевал я. — Вот они в чём заподозрили Федю Парикмахера… Дела!»

Бригады пропускались по номерам. Наша прошла чуть ли не последней по счёту. Я искоса взглянул на труп — его вытащили из прохода. Федя лежал кверху чёрным от запёкшейся крови лицом. Из левой глазницы торчала почти вертикально полуметровая пика. Другая высовывалась из-за голенища белого его бурка. Вернее всего, её вложили блатные уже убитому. Но и Федя мог иметь такую штуку, мог.

Сначала через коридор из надзирателей и вохровцев выкатывались во двор работяги. Но вот Генка произнёс опять:

— Этот!

Тотчас ряженого схватили, заученно вывернули назад руки, защёлкнули наручники. Блатной орал, проклинал, матерился, угрожал. Его быстро успокоили и бросили на пол. На него свалили следующего. За ним ещё одного. А Генка показывал пальцем на очередного злодея. На разоблачителя со всех сторон изрыгались страшнейшие угрозы и оскорбления, но он продолжал уличать. Когда перед старшим лейтенантом предстал Чёрный в шибалах последнего лагерного доходяги, с рожей, на которой отпечатался протектор, — кусками старых автомобильных покрышек подшивали валенки второго срока — и Генка ткнул пальцем в «загримированного» местного, нашего лагеря, вождя блатных, раздался писк:

— Не трогайте его, псы! Не трогайте!

И на старшего лейтенанта храбро бросился словно очнувшийся от дурмана анаши шкетик [204] — Шеститка Молода.

— Он невиноватый! Я его запорол, я!

— Он первый ударил Парикмахера пикой в живот, — сказал Генка. — Остальные — добивали.

Чёрный скорчил свирепую рожу и произнёс настолько зловеще, с такой убеждённостью, что у меня мурашки побежали по спине: — Ты, падаль, отжил своё. Ты уже — дубарь! Слышишь, ты, стукач?!

204

Шкетик — человек низкого роста (феня).

— Спокойно, Адольф Осипыч. Наконец-то… — ехидно произнёс начальник режима. — Артист! Загримировался… Думаешь, можно с кем-нибудь спутать Додика Чернявского? Твоя песенка спета.

— Срок намотать хочете? Вот вам, чмэкайте! Мы этого вашего гандона через бетонную стенку достанем, глотку вырвем, а хуй вставим… И скажем: так и было.

Адресовал он свой гнев почему-то оперуполномоченному.

— Взять его! — скомандовал начреж гневно.

«Шалишь, — торжествовал я про себя, — теперь вам не дотянуться до Генки. Душегубы! Людоеды!»

Чёрного тут же скрутили. Но он успел харкнуть в Гундосика. И попал ему в лицо. Но Генка продолжал улыбаться. Наверное, и он торжествовал невероятную победу — пахан не раз истязал его как «печник».

Пока надзиратели управлялись с Чёрным, у которого с губ слетала заранее нажёванная пена, розовая от искусанных или исцарапанных губ, из толпы раздавались выкрики:

— Он припадошный! Больной! Ипилептик!

— Он немминяемый! — пищал Шеститка Молода. — Не имеете права, псарня поганая!

— Слушай, ты, спец по мокрым делам, — раздражённо сказал Шеститке старший лейтенант. — Тебе и клопа не раздавить. Куда ты лезешь, дурень?

— Балерину спроси! Он скажет! — чуть не плача, пищал Шеститка. — Я ево колонул в натуре…

Его скрутили только после подтверждения Генки. Наступил миг прозрения: все участники кровавого действа лишь выполняли чью-то волю. Все мы, зеки и наши властители, — все были рабами чьей-то могучей злой воли, беспрекословными её исполнителями. Только я оказался как бы зрителем, не вовлечённым в страшную череду запрограммированных событий. И отгадкой блестнула мысль, что все мы — единое целое. И объединяет нас чудовищная сила, владеющая нами. И фактически нет никакой разницы между нами. И убитый, и убийцы, и те, кто их сейчас карает, — все мы заняты одним делом, сути которого никто из нас не понимает. И Адик Чёрный, и начреж — тоже части этого единого целого. И — остальные. А начреж и опер — такие же игрушечные фигурки в чьих-то руках.

С неизбывной тоской я признал, что пока меня опутывает ржавая колючая проволока, я буду частью вот этого клубка. И чтобы стать по-настоящему человеком, надо вырваться отсюда. Но для этого необходимо выстоять, не раствориться в этой погани, клубке пожирающих друг друга чудовищ. Вспомнились картинки из старинной рукописной книги, виденной мною в детстве. Мелькнули — и пропали. И я очутился в реальном мире.

…Отвратительнее всех повёл себя шакал Рудик. Как только безжалостный палец Генки указал на него и Дурасик почувствовал весьма болезненные прикосновения рук солдат с явно борцовской хваткой, недавний оголтелый кандидат в блатные заголосил благим матом:

— Начальник, родненький, не надо! Я не убивал! Мне год семь месяцев осталось! Я — малосрочник! У меня мама больная! Она этого не переживёт!

«Мерзавец! — подумал я мстительно. — О маме вспомнил. Поздно!»

Шакал Рудик рыдал, и, похоже, по-настоящему, не восьмерил. [205]

Старший лейтенант взглянул на Генку: не ошибся ли?

— Он ему в глаз пику воткнул, — сказал Генка.

Прежде чем солдаты заломили к затылку блудливые ручки Дурасика, он с воем лбом ткнулся в бетон пола.

205

Восьмерить — симулировать, претворяться (феня).