В хорошем концлагере

Я вынул из-под подушки два листка тонкой бумаги, на которых слепым, еле читаемым текстом была отпечатана судьба человека. С удивлением разобрал, что Иван Данилович Семириков, родившийся седьмого ноября тысяча девятьсот семнадцатого года в деревне Мошкино (или Мокшино, не помню точно), по национальности — коми (вот откуда кличка-то!), осуждён народным судом в составе таком-то за хищение хомута и одного комплекта вожжей из колхозной конюшни, которые и были у него обнаружены при обыске и изъяты в присутствии понятых таких-то. Ранее Семириков не суждён. Народный суд такого-то числа, месяца и года приговорил Семирикова к семи годам лишения свободы, что и подтверждает секретарь суда такая-то. И подпись.

Никакой второй, тем паче — лагерной, судимости за Семириковым не значилось — бугор после спора со мной в спецчасти по блату разнюхал. Я так и не понял, чему из рассказанного Иваном Даниловичем верить, а что он сфантазировал, выдавая желаемое за уже свершённое.

Ну а зависть многих — шерстяные носки, собственноручно Иваном Даниловичем связанные, через пару дней я увидел на культорговских лапищах.

Срок окончив, по глухим селеньям…

Срок закончив, по глухим селеньям Разбежимся в разные края. Ты уедешь к северным оленям, В знойный Казахстан уеду я. Не придёшь с задорною улыбкой К хороводам солнечных берёз. И весёлый ветер у калитки Не развеет пепельных волос. Я тебе в предутреннюю свежесть Поцелуй последний передам, А потом любовь и эту нежность Уложу в зековский чемодан. Тронет поезд, застучат вагоны, Мимо окон проплывёт вокзал. Буду я на каждом перегоне Вспоминать любимые глаза.

Восьмерила

1951, лето

— Во физкультурник, мать его перемать… — с ненавистью произнёс зек, глядя куда-то, мне показалось, поверх зоны, за её пределы.

Я посмотрел туда же и увидел нечто необычное: на самом краю крыши хозбарака стоял, вытянувшись на цыпочках, стройный широкоплечий человек и размахивал руками. Движения его не были хаотичными и, действительно, походили на физические упражнения. Вскоре я догадался, что это — морская флажковая азбука. Странно: здесь, в лагере, за тысячи километров от морей…

Движения сигнальщика привлекли меня профессиональной отделкой — лаконичностью и красотой.

Долго и с неослабевающим интересом наблюдал за «физкультурником» и убедился, что он раз за разом повторял одну и ту же комбинацию сигналов. Что они обозначают, я, конечно же, не понимал. Но озадачило другое: с кем он переговаривается? В той стороне, куда обращался сигнальщик, раскинулась унылая, выгоревшая за лето хакасская степь без конца и края. От неё зона была отделена лишь забором с колючей проволокой, пропущенной по верху и напоминавшей нотные линейки.

Любопытство подвигнуло меня забраться на земляную крышу хозбарака, густо заросшую коноплёй. По коньку крыши я подобрался почти вплотную к неистовому сигнальщику. Там, куда был он устремлён, я не увидел никого. А он продолжал чёткими движениями посылать какие-то призывы. Кому? О чём? От усердия шея зека — а я его видел с затылка — лоснилась потом. Движения его рук были сильными, чёткими, отрывистыми. И хотя приблизился к нему я настолько, что мог достать его плечо, и он, вероятно, слышал мои шаги, но не обернулся и, как говорится, даже ухом не повёл.

«Не шизанулся ли?» — подумалось мне.

Уж кого-кого, а людей с явными, а ещё более — с незаметными вначале психическими расстройствами в неволе встречалось достаточно много. Едва ли не в каждой бригаде был свой дурак. Или полудурок. Над ними потешались, их эксплуатировали и унижали — ведь настолько лёгкая возможность представлялась доказать своё умственное превосходство и этим приёмом скрыть собственную неполноценность.

— Эй, мужик, — обратился я к сигнальщику.

Он слегка повернулся ко мне, продолжая резко взмахивать воображаемыми флажками, вероятно, увидел меня краем глаза и, не вымолвив ни слова, принял прежнюю позу, продолжив своё занятие. Оно, вероятно, значило для него больше, чем разговор со мной.

Выждав немного, я спустился с покатой дерновой крыши и, понаблюдав за страстным «физкультурником» некоторое время, пошёл по своим делам.

Я брёл по намертво затоптанной земле и размышлял: кто он? За что покаран? Совсем чокнутый, или на него лишь временами накатывает? Не восьмерит ли?

По внешнему виду «физкультурнику» можно дать около тридцати. По моим понятиям, он не совсем походил на сумасшедшего, потому что выглядел опрятно. Куртка и штаны его были чисто выстираны. Те больные, кого мне пришлось видеть, как раз и отличались нечистоплотностью. Их помутнённые или воспалённые умы занимали совсем другие заботы, а не личная гигиена.

В общем, решил по возможности разузнать о сигнальщике.

В бараке все мы были с одного этапа и не успели освоиться в этом лагере. Я подался к будке-кипятилке, возле которой толпились дневальные с вёдрами и бачками. Приглядев одного из очередников, я затеял с ним беседу о том, как в этом лагере работягам живётся. Упомянул и о сигнальщике. Что, дескать, за фрукт?

— Восьмерила. Матрос. Физкультурник ёбнутый. Темнит, гад. По запретке шкандыляет. [214] И — ништяк. [215] Пока в него не шмаляют. Верняк — на начальника работает. Тихушник. [216]

214

Шкандылять — ходить (феня).

215

Ништяк — в данном случае — без последствий (феня).

216

Тихушник — тайный агент (феня).

Последнее утверждение выглядело очевидной нелепостью. О чём таком-этаком мог сообщить начальству зек, весь день занимающийся «физкультурой»? Объяснение местного дневального грешило и другими противоречиями. Сначала он назвал сигнальщика восьмерилой, то есть симулянтом, тут же признав его ёбнутым. А ёбнутый — синоним чокнутого. Так кто же он на самом деле: симулянт или больной?

Однако долго размышлять о «физкультурнике» не пришлось — разные неотложные заботы оттеснили сигнальщика. Я не вспоминал о нём, пока не встретил вновь. Он шёл мне навстречу, упруго и размеренно. Как следопыт, изучающий каждый квадратный сантиметр утрамбованной тысячами ног безжизненной земли. На ней не виднелось ничего, кроме пыли. Тем не менее он явно что-то искал. Голова его неестественно выдвинулась вперёд, а огромные кисти рук беспрестанно шевелились, словно он перебирал невидимые струны воображаемого музыкального инструмента.

Он прошёл совсем рядом со мной, и я услышал его негромкое и невнятное бормотание.

Что меня толкнуло, не знаю, но я повернулся, нагнал незнакомца, которого, как я узнал, звали Восьмерилой, и громко спросил:

— Мужик! Послушай…

Он рывком вскинул голову и, как мне показалось, посмотрел на меня с испугом. А точнее — с недоумением и даже с искрой ужаса. Мелькнуло что-то такое в его глазах. Но в то же время он, я в этом уверен, не видел меня. Он смотрел как бы сквозь меня, дальше. При этом продолжал бормотать. Я отступил с его пути. И он последовал по какому-то странному маршруту. А я стоял и провожал его взглядом. Вдруг он метнулся вправо, нагнулся, что-то поднял с земли и, держа это что-то двумя пальцами, потрусил к лагерной помойке. Он бросил свою находку в смердящую яму и, согнув голову, продолжил поиск. Бедолага…

После несколько раз я видел Восьмерилу на том же месте крыши хозбарака. Обливаясь потом, он слал отчаянные сигналы в безбрежное пространство хакасской степи. Наверное, оно представлялось ему океаном. А белевшие вдали вертикально поставленные в круг камни древних могил — кораблями. Или башнями всплывших подводных лодок. Что меня изумило — лицо сигнальщика, по которому струился блестевший пот, оставалось неподвижным, словно маска. И совершенно бесстрастным.

Возле барака иногда останавливались проходившие мимо зеки. Одни ухмылялись, поглядывая на Восьмерилу, оскорбляли его, похабно шутили, подначивали. Но он их не слышал. Или не понимал. Не признавал.