В Иродовой Бездне (книга 3)

Вдруг что-то случилось. Произошло это летом 1941 года. И охрана и начальство — все как-то сразу отшатнулись от заключенных. Работники леспромхоза ничего не говорили, кроме того, что касалось вопросов выполнения плана. Письма прекратились, газет тоже не было. Приезжавших на свидание не допускали. На лицах всех людей была заметна какая-то особая, нарастающая тревога. Но — шило в мешке не утаишь. Слух проник и полз среди заключенных:

— С кем? Как? Германия! — Это была страна, которая еще недавно давала лучшие заверения в дружбе с нами…

Наконец однажды вечером начальство, получив указание свыше, собрало всех заключенных и объявило, что фашисты вероломно напали на нашу Родину и действуют на нашей территории. Соответственно были брошены призывы — работать лучше, давать больше леса, столь необходимого домнам Белорецка. Ведь Белорецкие заводы вырабатывают металл для фронта.

Заключенные в полной мере единодушно выразили возмущение действиями фашистской Германии, развязавшей войну. Обещали трудиться лучше, давать высокие показатели. И трудились, и работали, выполняя и перевыполняя план.

Был объявлен сбор пожертвований из личных средств заключенных, находившихся на счетах у них. Один из заключенный зажег всех, подписав крупную сумму. Однако вскоре выяснилось, что у него на личном счете не было ни копейки. У Левы денег на личном счете также не было. Вскоре резко сократили план снабжения заключенных продуктами питания. Вслед за тем значительно повысили норму выработки на лесоповале. Получился явный разрыв между калорийностью питания и расходами энергии на работе. Люди истощались, слабели. Амбулаторные приемы росли, заболеваемость увеличивалась. Голод — страшный гость — пришел и стал властвовать над всеми. Появились лодыри, прогульщики, симулянты, «доходяги», копающиеся по помойкам, надеясь найти в них что-либо съестное — хотя бы селедочные головы, а потом варить их и пить.

Наступила зима 1941 года. Урал покрылся снегом. Настало время вьюг, морозов. Люди мерзли, обмораживались, грелись у костров. Участились случаи побегов. Но сыскные собаки настигали беглецов, их водворяли назад. Иногда бывало и так, что их убивала пуля стрелка.

Леве становилось работать все труднее. Бывший начальник лагерей ушел на фронт. На его место был назначен другой, по слухам — страшный матершинник.

Шел декабрь, стояли страшные морозы. Была ночь перед Рождеством. Никогда не забыть Леве этой ужасной ночи.

Накануне приехал новый начальник колонии. Он страшно шумел, ругал заключенных и заодно местное начальство, что план не выполняется, что мало дров, что не принимаются меры воздействия на лодырей и симулянтов.

И вот, в эту ночь перед Рождеством рабочие бараки колонии были пусты. Люди, как обычно, еще до рассвета были выведены в лес, работали там весь день и затем оставлены в лесу на ночь, пока каждый не выполнит нормы.

Ночь перед Рождеством… Сияют на небе звезды, стоит не шелохнувшись лес. Снег скрипит под ногами. Только пройдешь немного — мороз пронизывает. О, эти муки Лева никогда не забудет. Муки за людей. Он знал, что многие истощены, нездоровы, и для них остаться в лесу на ночь — означает смерть.

Они с санитаром заготовили горячей воды. Он ждет, а время уже за полночь. И вот, наконец, везут. Везут из леса на санях замерзшие трупы, их везут и тащат к амбулатории.

«Нет, они не должны умереть, они должны жить!» — решает про себя Лева. Эти застывшие, закоченелые, с прижатыми к груди руками люди должны жить! Оттаивать, согревать, растирать, Зрачки расширены, пульса нет. Все больные в стационаре растирают замерзших. Лева мечется от одного к другому с огромной воронкой и желудочным зондом. Тот запас сахара, который висел в его комнате в рюкзаке, пущен в ход. Готовится крепкий, сладкий, горячий чай и через зонд, так как замерзшие не глотают и ни на что не реагируют, вливается в желудок. Желудок принимает на себя функцию грелки, расположенной у сердца. Сахар всасывается, и вот некоторые подают признаки жизни.

Вот Лева наклоняется над замерзшим, с помощью других раздевает его. Этот человек болен экземой, и как же он в это утро умолял Леву освободить его от работы! «Сил больше нет!» — говорил он. О том же умоляли и другие.

Лева освобождал многих, не считаясь с предписанными нормами. И вот теперь перед ним лежит замерзший. Ведь он, безусловно, нуждался в освобождении! Нуждались и многие другие, а Лева не освобождал. И вот теперь этот труп лежал перед ним, как ужасный укор.

«Кто я? — пронеслось в голове Левы. — Христианин? Какой ты христианин! Ты ужасный изверг, безвольный винтик в общей машине угнетения, в которой обезумевший, потерявший человеческий облик начальник уничтожает без сожаления других».

Но Лева дальше не углублялся в подобные мысли. Он весь отдался задаче — спасти человека. Он отогревал его застывшие руки и ноги и молил Бога, чтобы — что угодно, но чтобы этот человек не умер.

И этот человек не умер. Он вернулся к жизни. Вернулся с ясным сознанием.

У некоторых замерзших удавалось восстановить дыхание и сердечную деятельность, однако не деятельность коры головного мозга, и они быстро погибали.

Казалось бы, уроки этой рождественской ночи должны были что-то сказать начальнику, чему-то его научить. Но он действовал, как будто ничего не случилось: созвал совещание, дал указание, пригрозил и — уехал.

Старое руководство колонии, отчетливо понимая всю безрассудность распоряжений нового начальника, решило действовать по-своему. Их цель была — поддержать выработку и сохранить рабочую силу. Лева также прилагал все усилия, доказывая начальству — не с точки зрения гуманизма, об этом говорить было бесполезно и смешно, — а с точки зрения прямых интересов производства, что ослабевших нужно поддерживать и не бояться освобождения больных.

В течение зимы начальник из Белорецка приезжал не раз и всячески всех ругал. Однажды он придумал оригинальный выход из положения: «В целях поднятия производительности» собрал всю обслугу (поваров, банщиков, фельдшера и т.п.) и, объявив себя бригадиром, повел их в лес для выполнения плана. Но, конечно, из этого мало что получилось: как ни старался Лева, как ни изловчался до последнего, но дров нарубил мало.

А война полыхала. Заключенные получали газеты и знали, сколько мук и страданий переносит народ. Кровь лилась, и казалось, не предвидится конца этому страшному кошмару. Человечество, словно сошедший с ума великан, резало, рвало себя на части, захлебывалось в крови.

Маруся аккуратно писала Леве письма. Спустя месяц, после начала войны ее мобилизовали в армию, она получила назначение в авиацию и оттуда на фронт. Она описывала своему любимому другу все тяготы и переживания фронтовой жизни. Письма заключенным проверял цензор. Но письма жены Левы были так интересны, что их читали в штабе охраны, и лишь потом они попадали к Леве. Некоторые над Левой подшучивали:

— Уж если твоя жена в авиации, махни на нее рукой. О верности и разговора быть не может.

А когда Лева утверждал, что он спокоен за свою жену, многие полагали, что он просто недопонимает и не учитывает обстановку войны.

И все же Лева был спокоен за Марусю, потому что он видел в ней как бы чудный подснежник, живой и растущий под солнцем Правды. Молитва, вера, надежда, любовь — вот что помогало сохранить свет во мраке.

Однажды, когда еще стояли морозы и дыхание весны не касалось Урала, начальник колонии приехал снова в Куезы из Белорецка. Он созвал руководителей производства, бригадиров, страшно кричал, грозил и в заключение предложил в корне перестроить производство, чтобы план был выполнен. На этом совещании Левы не было, он вел амбулаторный прием. Поздно вечером его вызвали в проходную. Там сидел разъяренный начальник. Он грозно взглянул на Леву и, пересыпая свою речь матом, начал: