В исключительных обстоятельствах

Мэй Ин молчала, опустив голову. Нет, это когда-нибудь выведет его из себя.

— Мэй Ин. Повернись ко мне. Я приказываю тебе — повернись. Ну?

Она медленно повернулась, глядя под ноги.

— Подойди ко мне. Встань, чтобы снаружи тебя не видели.

Мэй Ин зашла за занавеску, подошла к нему вплотную, но глаз так и не подняла. Он попытался поднять, ее голову, но она вырвалась.

— Мэй Ин. Ты меня очень расстраиваешь.

Она упорно молчала, отвернувшись.

— Ты все поняла, Мэй Ин?

— Да, Исидзима-сан. Я все поняла.

Гарамов положил на колени сверток с комбинезонами и впервые почувствовал, что отчаянное напряжение, связанное с почти стопроцентной возможностью смерти или плена для всего экипажа, спало. Нет, он еще не верит, что они могут не только взлететь, но и долететь к своим. Но он почти, допустил такую невероятную возможность — возможность подняться в воздух. И эта надежда возникла в нем сейчас впервые. Впервые после того, как их «Дуглас» был обстрелян в ночном небе. Ясно, что Исидзима ведет какую-то двойную игру. Пусть так, сейчас это обстоятельство его нисколько не смущает. Пока — хотя он даже еще не понимает, что будет делать и как действовать, когда самолет поднимется в воздух, — у него нет никакого сомнения, что Исидзима кровно заинтересован в том, чтобы попасть на их самолет и взлететь вместе с ними. Что будет дальше? Исидзима посадит на самолет своих людей? Пусть. А дальше? Сам же Исидзима и будет первой гарантией того, что они улетят. А там, в воздухе, у него с Исидзимой будет другой разговор. Гарамов покосился на Бунчикова: с семеновцем, который был к нему приставлен, он уже перекинулся парой слов, когда сидел в дежурке. Себе, на уме, жилист, похож на хорошего хозяина, наверное, из казаков. Бунчиков осторожно тронул пальцем висячие черные усы:

— Что прикажете, господин Гарамов?

Второй официант, японец, сидит молча, не обращая на них никакого внимания. Ведет себя так, будто ничего не знает. Кажется, новичок. Гарамов понял это тогда, когда Хиноки с Исидзимой вошли в дежурку.

— Подъедем к самолету, — негромко сказал Гарамов.

Бунчиков повернулся к водителю, передал ему по-японски просьбу Гарамова.

Кивнув, водитель тронул ручку скорости. Машины стали разворачиваться. Почему же так странно ведет себя этот второй официант, Хиноки? Очень похоже, что он раньше не знал Бунчикова. A как, в каких случаях люди ведут себя так? Они что — враги? Поссорились? Или из разных группировок? Значит, Хиноки внедрен? Пожалуй, это ближе всего к истине. Только для чего? Неясно, но, кажется, это так.

— Прикажите им не подъезжать вплотную. Пусть остановится метров за двадцать до самолета, и начнем сгружать.

Бунчиков кивнул и бросил водителю:

— Остановитесь, не доезжая самолета.

Вездеход развернулся и медленно двинулся по узкой полосе песка. Они проехали мимо розария, чуть не задев бортом растущие с крало кусты роз. Миновали причал с катерами, вышку. Когда до самолета оставалось метров двадцать, Бунчиков тронул водителя за плечо: вездеход встал, зарывшись колесами в песок. Захрипев, остановился сзади бензовоз. Бунчиков прикинул расстояние до самолета, покачал головой:

— Пожалуй, лучше подъехать ближе, господин Гарамов. Как вы считаете?

— А вы как считаете? — спросил он, глядя на Хиноки.

Тот пожал плечами.

— Подождите меня здесь. Я сейчас вернусь.

Подойдя к самолету, он незаметно оглядел рощу. Там сейчас как будто никого не было. Дверь уже открывалась, и он встал на нижнюю ступеньку трапа. За дверью сидели на корточках штурман и бортмеханик.

— Капитан, не высовывайтесь. Держите сверток, здесь комбинезоны.

Бортмеханик ловко подхватил сверток.

— Какие еще комбинезоны?

— Обыкновенные. Пусть весь экипаж переоденется.

— И военврач? — спросил штурман.

— Военврач тоже. Японцы не должны видеть ни советскую форму, ни раненых.

— Ясно.

— Младший лейтенант, кто из экипажа нужен здесь внизу, чтобы начать заправку? Вас достаточно?

— Вполне.

— Тогда переодевайтесь первым, при этом не забудьте закрыть двери. Быстро вылезайте вниз — начинаем ремонт и заправку. Когда спуститесь, без меня ни на какие вопросы не отвечать. А вы, штурман, передайте экипажу: демаскировка смерти подобна.

Вернувшись к машине, Гарамов показал водителю вездехода: подъезжайте. Пока машины, трудно разбрасывая песок, брали с места, пока подъезжали, пока медленно разворачивались, сзади подошел бортмеханик. Сказал на ухо:

— Солдаты — кто?

Капрал остановил машину, вытащил бухту резинового шланга.

— Бунчиков, помогите! — крикнул Гарамов. Шепнул: — Один водитель, другой, вот этот, пожилой — сварщик. Покажите ему, как заделать бензобак.

— Попробую.

Рядовой уже спрыгнул, подошел под крыло, задрал голову.

— Чего это они для нас? — тихо сказал бортмеханик. — Зачем стараются?

— Ничего. Вызваны по приказу японского генерала.

— Как это вам удалось?

— Слушайте, любезный, — Гарамов посмотрел на бортмеханика. — Вы что, особо любознательный? «Как это мне удалось»... А как вам удалось плюхнуться на пляж без капли бензина? Запомните и передайте остальным: по званиям друг друга не называть, со словами «товарищ» не обращаться, и вообще вести себя так, чтобы нельзя было понять, что это советский самолет. И не задавать глупых вопросов.

— Извините, товарищ капитан. Понял.

— «Понял»... Скажите лучше, медсестра перевязку закончила?

— Закончила. — Бортмеханик задрал голову, вместе с солдатом изучая пробоины. По его лицу было ясно, что он наконец занялся любимым делом.

— Давно?

— Давно. Ждем, когда она табачок принесет. Ну и ну. Заплатки три придется ставить.

Подошел Бунчиков, и он кивнул ему:

— Скажите солдатам, что это бортмеханик и они должны строго выполнять все его указания. Вас же попрошу переводить.

— Слушаюсь, господин Гарамов.

Бунчиков пошел к машине, а он придвинулся к бортмеханику, который и в ус не дул:

— При чем тут табачок?

Бортмеханик с неохотой оторвался от осмотра..

— Как при чем? Она же за куревом пошла. А вы разве ее не видели?

— Вы хотите сказать — медсестры нет на борту? — Гарамов почувствовал, как все в нем переворачивается. Бортмеханик явно испугался, но совершенно не понимал, в чем дело.

— Н-нет.

— Давно она ушла?

— Минут двадцать.

Он попытался успокоиться. Может быть, бортмеханик здесь ни при чем.

— Что, по своей инициативе?

— Мы попросили,

— Да вы что здесь, с ума посходили, что ли? — Он подступил вплотную к побледневшему механику. — За «куревом»... Я же строго-настрого всем приказал: с борта самолета не отлучаться.

Стоя у окна чуть спрятавшись за занавеской, Мэй Ин смотрела на стоявший вдали самолет, на развернутые веером машины и на копошащихся там людей с холодной ненавистью. Да, она не зря ревновала, а теперь еще и поняла, что вчерашнее предчувствие не обмануло ее. Эти деловито копошащиеся фигурки, окрашенный в защитную краску громоздкий самолет — все вместе говорит ей сейчас об одном: он улетает, уходит, растворяется, оставляет ее одну в этом мире, преданную, любящую, не представляющую себе без него жизни. Он не сказал ей ни слова об отлете и о том, зачем здесь самолет, но ведь она все понимает и так. Что-то происходит, кто-то исчезает, появляется и переодевается, но это ее не может сбить с толку. Не собьет ни эта русская, ни ее поклонник в форме официанта. Ничему нельзя верить, если это связано с ним, ее возлюбленным. Все, что рядом с ним, имеет двойной смысл, она это понимает ясно. Ему это нужно, в этом его работа, он связан со вторым отделом, и этим все объясняется. А во всем остальном, она чувствует, он искренен с ней, и Мэй Ин доверяет каждому его слову и взгляду. Она знает, например, что ее возлюбленный — один из богатейших людей Японии, хотя и скрывает это. Значит, так ему нужно. Узнав Исидзиму Кэндзи, Мэй Ин давно поняла: она должна смириться. Пусть он связан со вторым отделом, но ей никогда не казалось, что он от нее что-то скрывает. Наоборот, всегда был одинаков с ней: он вежлив и сдержан, находчив и остроумен. И только иногда — она ясно видела это — он был беззащитен перед ней, как маленький ребенок. И вот сейчас, когда он исчезает, растворяется, она должна решить, что ей делать. Должна потому, что чувствует — сейчас решается — жить ей или умереть. Но что? Кинуться к нему? Упасть на колени? Попросить, чтобы он сжалился? Умолить его, чтобы он не исчезал, чтобы взял с собой? Какое было бы счастье, если бы он, услышав ее мольбу, кивнул и сказал так, как умеет только он: «Мэй Ин. Ну конечно. Ты же у меня самая лучшая в мире». Но это маловероятно, было бы слишком прекрасно. А что, если он этого не скажет? Может быть, сделать что-то еще? Нарушить молчаливый обет и в первый раз спросить у него: «Возлюбленный мой, ты хочешь куда-то улететь? Куда? Может быть, я что-то могу сделать? В конце концов я могу позвонить отцу. У него большие связи, он в приятельских отношениях с самим господином Отодзо. Достаточно только, чтобы главнокомандующий снял трубку, будут разрешены все вопросы». Ах, если бы она могла так сказать. А если... Мэй Ин почувствовала, как при мысли об этом у нее темнеет в глазах и она близка к обмороку: вдруг он уедет, но не один, а с кем-то? С одной из девушек отеля? С той, которая нравится ему больше, чем она? Нет. Нет. Не может быть. Не может потому, что это было бы слишком жестоко. Ну а если это так, то она, Мэй Ин — Акико, проверит это и убьет сначала ее, а потом себя.