В каждую субботу, вечером

Она постоянно демонстрирует хорошее воспитание, которого у нее нет и в помине.

«Пожалуйста», «спасибо», «очень благодарна» — так и сыплется с ее языка, но стоит кому-либо хотя бы чуть обидеть Нелю, как она, позабыв о хороших манерах, резанет сплеча, обругает так, что не сразу найдешься, что и ответить.

Когда-то я прозвал ее «вежливая нахалка», и она — у нее есть чувство юмора — искренне засмеялась.

Несмотря на все это или, может быть, благодаря всему этому, я люблю Нелю, хотя никогда еще не говорил ей о том, что люблю.

Когда мы встречаемся, мы только и делаем, что обмениваемся остротами, иногда переходящими в колкости, и не обижаемся друг на друга, потому что оба одинаково боимся любого проявления сентиментальности.

Поначалу, когда все это случилось, Неля часто приходила ко мне, часами просиживая со мной, и держалась совершенно обычно, точно так же, как и тогда, когда я был здоров.

Я не мог не оценить по достоинству ее такт и чуткость, но иногда мне казалось, что это все не так уж легко для нее — приходить ко мне, привычно острить, делая вид, что все, как есть, осталось по-прежнему, и я насильно гнал Нелю домой.

Она не хотела уходить, а я начинал нарочно капризничать, говорить, что устал от нее, хочу спать, и вообще нес такую бодягу, что она, удивленно пожимая плечами, бросала:

— Старик, ты что-то сегодня не того…

А однажды, когда я особенно настойчиво уверял, что мечтаю отдохнуть от нее, все-таки обиделась и не приходила целых два дня.

Я с ума сходил, но заставил себя не звонить ей. Она сама позвонила, помолчала, я чувствовал, это она дышит в трубку, потом пришла как ни в чем не бывало.

Иной раз невольно, забываясь, она рассказывает о том, что ее приглашали в театр, но она отказалась, или что их мастерская в воскресенье собирается выехать поездом «здоровье» куда-нибудь под Клин или на Сенеж.

— А ты что же? — спрашиваю я.

— Не желаю, — отвечает она, — просто-напросто нет желания!

А я не верю ей. Она превосходная лыжница, когда-то мы с ней исходили немало дорог по берегу все того же Сенежского озера.

Как-то я признался Алеше:

— Не хочу, чтобы она приходила.

Алеша обалдело уставился на меня.

— Это еще что? Почему?!

— Надоела.

— Врешь! — безошибочно сказал Алеша.

Но я оставался непоколебим и в конце концов сумел убедить Алешу. В сущности, он же много моложе.

Но она не сдавалась. Она-то хорошо знала меня и смеялась, когда я говорил, что устал от нее и мечтаю остаться один.

Однако случилось так, что и ей пришлось поверить.

Пришла как-то, порассказала всякое о том, с кем и за что поцапалась за последнее время, сколько часов сидела над каким-то проектом, в какой цвет собирается выкрасить волосы.

Я слушал ее, потом вынул пачку сигарет, предложил ей. Она удивилась:

— Ты же раньше не курил.

— А вот теперь курю. Хочешь?

Она сказала:

— Курить не модно. Теперь уже многие отказались от этого дела.

— Почему? — спросил я, затянувшись.

— Вредно.

— А что же модно? Стоять на голове?

— Почему стоять на голове? Теперь последняя мода — бегать. Все бегают, даже старики…

Сказала и осеклась, испуганно поглядев на меня. Но я не обратил никакого внимания на ее слова, лениво сбросил пепел в туесок, стоявший на тумбочке. Потом медленно погасил сигарету и бросил окурок на дно туеска, туда, где была вклеена ее фотография.

Неля молчала, опустив голову, покачивая лаковой туфлей. Длинное, стройное тело ее вдруг словно бы обмякло, опустилось. Я понимал ход ее мыслей, вынул из пачки новую сигарету, опять закурил.

— Ладно, — неожиданно кротко сказала Неля. — Я пойду. Мне пора.

— Привет, — отозвался я.

Стоя возле дверей, она обернулась, переспросила:

— Привет! И только?

Я весело помахал ей рукой.

Больше она не приходит. И я не жду. Не хочу, чтобы меня жалели, приносили ради меня жертвы, чтобы навещали из жалости или из чувства долга. Нет, не хочу!

2

Отец пришел не в субботу, а во вторник, привел с собой восходящее светило — молодого, но прославленного невропатолога, о котором идет молва по всей Москве.

Невропатолог, уже лысый, несмотря на свои годы, улыбчив, обходителен.

Подойдя ко мне, он протянул руку с уверенностью избалованного общим вниманием человека, который не сомневается в том, что его хорошо встретят.

Дело свое он, видно, знает превосходно. Впрочем, знает или не знает, не все ли равно? Какой от всего этого толк?

Я уже навидался врачей, и знаменитых и рядовых, из районной поликлиники. И успел изучить различные манеры и способы подхода к больному.

Одни врачи веселые, самоуверенные, всем своим видом как бы говорят: «Вы попали в надежные руки, теперь можете быть спокойны…» Другие — озабоченные, хмурые, словно перед ними находится самый близкий для них человек. Третьи любят шутить, стремясь во что бы то ни стало развеселить больного. Четвертые…

Да, вот так оно все и идет. И какие бы врачи ни были, ни один не в силах помочь.

Я не выдаю своих мыслей, исправно отвечаю на вопросы знаменитости, подробно рассказываю, как это все со мной произошло.

Отец говорит:

— По-моему, большой палец левой ноги рефлектирует. Во всяком случае, мне так показалось прошлый раз. Проверьте, профессор.

Профессор ощупывает мои ноги, постукивает молоточком по коленям, по икрам, по каждому пальцу в отдельности.

Я ловлю его взгляд, обращенный к отцу. Взгляд чересчур ясный, чересчур безмятежный. Так смотрят все врачи, потому что ничего другого им не остается.

Отец провожает профессора до дверей. В коридоре между ними, слышу, происходит борьба. Отец, очевидно, пытается всучить ему гонорар, а он укоризненно басит:

— Оставьте, коллега! Зачем вы так?

Потом отец возвращается, бодро говорит мне:

— Профессор сказал, что время работает на тебя.

Я отвечаю:

— Само собой, как и на любого из нас.

— Нет, серьезно. Он так и сказал: «Время работает на вашего сына, но, конечно, это все будет идти очень медленно, надо набраться терпения, и, в конечном счете, ваш сын будет ходить…»