В краю Сорни-най

Говорил, что в старину жители этих мест весной сразу же после ледохода спускались в низовья Сосьвы к Оби, куда в это время уплывала рыба на нерест. Вслед за рыбой плыли и люди на больших каяках, крытых берестой. Не потому ли деревня моего дедушки называлась Квайк-я, то есть река, где останавливались каяки? На таких стоянках встречались молодые люди из разных родов, разных деревень, с верховьев различных таежных речек. Здесь ловили рыбу, а под осень играли свадьбы. И некоторые из молодых семей оставались тут, строили дома, становились основоположниками нового рода. Но связи с предками не прекращались, потому что с каждой новой весной караваны каяков снова плыли вниз за вкусной белой рыбой.

Впрочем, этот обычай сохранялся до недавнего времени. И мы с Омелькой помним берестяные шалаши, которые появлялись каждое лето на зеленых окраинах деревни нашего детства. Там горели костры. Пахло вяленой рыбой. А «журавль» пел об отрогах Северного Урала, откуда начинаются реки и приходят в мир люди имени манси.

Омелька, оказывается, прекрасно знал про старое время, помнил былины, теперь уже почти забытые, умел мастерски «перелить» в музыку своего «журавля» то, что видел своими глазами. Я был бесконечно рад, что увидел в этой глухой деревушке близкого мне человека, избранника таежных муз, последнего, может быть, волшебника мансийского торыга — «журавля».

Я объясняю Омельке, что приехал сюда не ради древностей и старины, а для знакомства с передовиками пятилетки, с современниками.

А «журавль» в ответ мне поет, звеня всеми струнами:

Ты постой, постой, не злись… Утки стаей пронеслись. Закряхтела, загудела Под ногами мать-земля… Ты постой, постой, послушай — Пусть твою встревожат душу Жилы-стоны, Струны-звоны «Журавля»!

Многострунный торыг — «журавль», не останавливая своего волшебного звона, меняет мелодию и поет о новых людях, которые добывают нефть и газ, строят газопровод и новые города…

Несколько раз прозвучали в песне слова: Ленинград, дочка, русский зять, геолог Веревкин, компрессорная станция, вертолет…

Когда на другой день в таежную деревушку прилетел вертолет, я понял, что это было неспроста.

К вертолету устремился и стар и мал. В ту же сторону неслась целая свора собак. Белые, черные, пестрые, серые вогульские лайки с задорно загнутыми на спину хвостами, с острыми мордочками, прямыми стоячими ушами замерли в ожидании, словно бы гадая, кто же прилетел на сей раз.

Из кабины вышли трое. К ним сразу подбежали собаки, осторожно обнюхивая каждого. Около высокого коренастого мужчины с аккуратно подправленными усиками на широком лице лайки завиляли хвостами, сверкая веселыми черными глазами. Сразу видно: признали знакомого. К двум другим отнеслись весьма сдержанно.

Как-то незаметно появившийся бригадир отделения зверопромхоза познакомил меня с прилетевшими людьми.

Козлов Николай Матвеевич. Начальник отдела строительства управления Игримгаз. На Севере недавно. Приехал из Башкирии.

Шалимов Валерий Васильевич. Главный инженер комсомольско-молодежного строительно-монтажного управления. Родом с Украины. А теперь — строитель Севера.

Веревкин Станислав Дмитриевич. Геолог. Работник Ленинградского института «Гипроспецгаз». По прописке ленинградец. Душою сибиряк. Принимает участие в освоении Сибири более десяти лет.

Вертолет улетел в сторону Урала, у отрогов которого строится компрессорная станция. Подобная станция будет строиться и здесь. К месту строительства и спешат мои новые знакомые. Я увязываюсь с ними. Представитель проектировщиков сдает, строители принимают участок.

Мы идем по кедровому урману. Сквозь деревья виднеется серебристый плес Сосьвы. Кедровники лишь издали кажутся непроходимой чащей. Но под ветвистыми кронами — просторно, здесь свободно гуляет ветер и нет той сырости и удушливости кондовых смешанных лесов с их непроходимыми чащами и завалами.

— Красотища! — мечтательно тянет высокий блондинистый Шалимов.

— А вы, строители, не убьете эту красоту? Мы как заказчики хотели бы… — не договорив, замер на месте Козлов, среднего роста крепыш, глядя вслед пестрому рябчику, сорвавшемуся с сизо-зеленой ветки.

— Рябчиков не обещаю. Но кедры по возможности постараемся сохранить. Как у нас в Светлом.

Я не раз бывал в поселке Светлом, построенном комсомольцами в середине шестидесятых годов на берегу таежного озера. По проекту рощу из вековых кедров и сосен должны были снести. Но комсомольцы отстояли деревья, не дали строителям их вырубить. И теперь поселок газовиков на севере Ханты-Мансийского округа, утопающий в неброской северной зелени, стал своеобразным эталоном умного строительства.

— Мы вели изыскательские работы, составляли проект так, чтобы и компрессорная станция, и поселок на четыреста человек вписались в этот таежный пейзаж. Чтобы вековым кедрам стоять между домами, как полновластным хозяевам нового поселка. А как же иначе! Культурный очаг новой, индустриальной жизни тихого таежного края! Мы положили начало, ваше дело завершить! — говорил Веревкин, чеканя каждую фразу, артистически взмахивая руками.

Я с любопытством присматриваюсь к нему. Высокий, широкоплечий. Аккуратно подстриженные усы на смугловатом лице. Говорлив, чуть артистичен в движениях. О геологах у меня сложилось другое представление.

Впрочем, все наши представления о людях в какой-то мере односторонни. И хотя профессия наверняка накладывает какой-то отпечаток, все же главное в человеке определяется его характером, темпераментом, пристрастиями. Человек может быть артистом в любом деле, — к такому выводу я пришел потом, проведя с этими людьми не один час в беседах, дискуссиях, в дружеском застолье, в семейном кругу.

Веревкин… Это имя впервые я услышал в песне Омельки. Потом несколько раз из других уст долетали до моего слуха фразы: «Веревкин дал», «Веревкин сказал», «Веревкин летит…»

И вот он передо мной. Интерес мой к нему сразу возрос, как только я узнал, что он ленинградец. И вся экспедиция, которая работала здесь довольно продолжительное время, оказывается, тоже состояла в основном из ленинградцев.

Ленинград давно стал моей второй родиной. Здесь проснулись мои первые песни. И я как бы заново родился, когда меня назвали писателем. Ленинград для меня — колыбель духовного пробуждения народов Севера. И теперь этот город — мой дом, мой теплый и уютный очаг, где работается мне, как нигде в мире. Почему? Не знаю…

Ленинград — храм моих духовных богов, мастерская, где рождается вдохновение, место моей работы.

А для Веревкина и его сослуживцев местом работы стала моя первая родина — Сибирь. Веревкин говорит больше о Сибири, о Севере. И для меня это начинает приобретать какой-то особый, двойной смысл. Каждое слово, каждый вздох и, кажется, даже каждое движение геолога Веревкина, открывающего для меня заново м о й С е в е р, я стараюсь запомнить таким, каким услышал.

Рассказ геолога Веревкина.