В краю Сорни-най

— Вет-лю! Вет-лю! Вет-лю! — это куличок поет. Тонконогий и невзрачный. А распелся на весь песчаный берег, где всюду бегут, снуют ручьи.

— Кай-восюв! Кай-восюв! — А это утка-свиязь кричит. Зовет свою подругу.

Синее свидание. Синяя свадьба. Синий полдень…

Мне кажется, все поет, все говорит. Вот и высокая лиственница что-то нашептывает, пристроившись каким-то чудом над самым обрывом, вытянув корявые ветки к небу. Из-под ее корней, местами повисших над желтым обрывом, брызжет ручеек, на лету рассыпаясь на сияющие, звонкие капли.

— Большая рыба пошла! — говорит мой брат. — Никогда не было столько белой рыбы!

Брат мой — рыбак. В лодке у него сверкают серебряной чешуей важные нельмы, и язи золотятся на летнем солнце, и стерляди, одетые в зубчатую броню, копьями остроносыми торчат между большими рыбами.

В Тюмени я зашел в Сибирское производственное управление рыбной промышленности. Петр Николаевич Загваздин, бывший рыбак с Сосьвы и друг моего отца, а ныне начальник управления, выложил мне статистические данные. Оказывается, вылов рыбы действительно не уменьшается. По сравнению с довоенными годами сейчас вылавливается «живого серебра» даже больше. И это не хищнический промысел.

Лишь теперь стал доходить до меня смысл слов брата о лимите вылова и о стройке, которая развернулась рядом с родным селом Ванзетур. Там строят дома, возводят плотину, которая перегородит таежную речку, речку моего детства. Помню, как отец сокрушался:

— Все! Негде будет больше старику промышлять, негде отводить душу!

— Так широка Сосьва, сверкающая перед твоим, домом. А рядом Обь с ее бесчисленными рукавами, протоками. И таежных речек не счесть! — возражал я.

— То — другое, — отвечал он, вздыхая. — А здесь, в этой таежной речке, твой дед и прадед испокон веков промышляли. Помнишь лесную избушку? Помнишь, как рыба плескалась?

— Как не помнить! — говорил я. — Только ты, отец, не сокрушайся. Разве плохо, когда в реке будет много сосьвинской селедки? Для того и строят рыборазводный завод. Мальки, взлелеянные здесь, заплещутся по всей тысячекилометровой Сосьве!

— Хорошо, когда играет рыба! — отвечал он. — Только почему они выбрали именно это место? Большая ведь река Сосьва.

— Но лучшего места, очевидно, и нет. Ученые ведь долго искали…

— Да, наверно, ты прав. Только вот что поделаешь со стариковской памятью? — И он спел такую песню:

Там ходит душа моя Юно меж кедров По узеньким тропкам, Заметным лишь мне… И если выходит На берег зеленый Из леса медведь, — То это душа Отца моего Ступает на травы. Тиха словно ночь, Ведет его память О днях человечьих. Ведь был мой отец Из медвежьего рода… И если на плес Утренней песней Выплывет лебедь, — То это душа Моей матери кровной На плесе широком Крылом прикоснулась К трепетной зорьке Своей — человечьей… Ведь мать — Из крылатого Рода лебяжьего… Подумай, сынок!.. Если речку души, Души моих предков, Плотиной из камня Перегородят И если Ее остановят, Живая вода Станет мертвой навечно… И если в извивы Зеленого яра Клыками вонзятся Бетонные сваи, — То где же медведю Тогда разгуляться?.. И песнь лебединая Канет навечно, И память живая Быльем прорастет…

Я слушал отца и думал. Сказывают: слушай поучения отца, но и своим помыслам давай дорогу. Цени и оберегай обычаи предков, но и о будущем не забывай…

— Отец мой! — сказал я. — Для светлого и богатого будущего нужно строить плотину и газопровод!

— Будущее? Это хорошо! Я за ваше счастливое будущее! Только моя душа ведь здесь играла. Моя мудрость и умение в волнах этой речки плескались. А где ваши силы развернутся, скажет время. Шагая вперед, помни, сын мой, еще вот что:

Не бойся и в самом дремучем лесу. Нашел ручеек — иди по течению. Оно, как ни крутит, к реке приведет. У реки — люди. У людей — сердца. Сердце человека, Что солнце в небе, Светит, греет. Не тревожься в дремучем лесу. Нашел ручей — иди. Не тревожься, что далеко: Пойдешь — доберешься! Не тревожься, что тяжело: Станешь поднимать — поднимешь. Ноги для того, чтобы идти. Голова — чтобы видеть будущее. Пусть светлой будет твоя голова!

Я слушал отца, но думал о своем. В большой реке моего детства и сегодня играет большая рыба. Рядом с братом моим, потомственным рыбаком, появились и ученый-ихтиолог, и строитель. Может, это и есть научно-организованный промысел?

Я думал, а отец пел:

Состарясь, взойду на вершину Своей человечьей жизни. Сказывают: входящему На последнюю вершину Дают долгое слово. То главное слово мое Еще впереди, как и жизнь. Послушай, мой сын, Что скажу я сегодня. Людские тела, Как небесные звезды: Свой срок отгорят И погаснут навечно. Лишь доброе имя Сияет над ними. Но имя навечно Не каждый заслужит. Хотелось бы, чтобы у вас, У наших сыновей, Были длинными не только волосы, Но и мысли. Вижу, вы сильны! Можете разломать, Раскрошить Камни и скалы! И воду клокочущую Можете остановить. Добудете черное золото И создадите рыбу большую. Знаю. Верю! Белая рыба, Нежная-нежная сказка, Конечно же, будет Плескаться в струях Прозрачных рек, Как и жизнь на земле…

Он верил, потому что знал: многое может человек.

Я иду по Земле. Смотрю на песчаный обрыв. Срывается камешек, катится, падает в воду. И мне глыба обрыва кажется изваянием замурованного в вечной мерзлоте последнего мамонта. Велик был мамонт. Но перед Землею — он ничто. Земля таила не только его смерть, но и пробуждение разума, рождение солнцеподобных микрочастиц. Всесильна Земля и бессмертна…

Я иду по Земле. Смотрю, слушаю, думаю… Этот многозвучный мир растет во мне, поет. Я иду по земле. Время во мне качается. И в муках этой дороги ищу начало моей новой ПЕСНИ.