В кварталах дальних и печальных

7.

Дорогая, когда обрастут крыши зданий зарею, словно львиною гривой, расстанусь с тобою. И умру, как солдат, не понюхавший боя. Будет небо седое. И, как мины морские, сгоревшие звезды на нем. Кто-то скажет: «Нальем! Хоть он не был солдатом, но ведал о том, что и смерть — лишь обыденный дембель. Пусть согреет свою двухметровую землю уходящим теплом».

8.

Стеклодувы на небе выдувают стоваттную лампу луны. Засыпая, я вижу прекрасные сны, разноцветную небыль. Все плохое, что было вчера, позабылось сегодня. Так всевышним угодно, чтобы мы не привыкли к ударам судьбы, чтобы новый удар был внезапен, но мы не сдавались и жили. И дрожат за окном миллионы огней. Я пишу ни о чем. Да имей ты хоть сотню друзей, одиночество — в жилах.

9.

Никого не виню, что порой легче тело содрать, чем пальто. Все гниет на корню. Я не ведаю, что я и кто. Я, как жгут, растянул окончания рук, я тянулся к звезде. Мне везде было плохо и больно. Везде. От себя не уйти. Что-то колет в груди. И качаются тени. На стене. И закат непохож на рассвет. Я, войдя в этот мир, оказался в чужом сновиденье. Пробуждения нет.

10.

Летний вечер в окне. Словно лошади, яблони в мыле. Прискакавшие с мест неизвестно каких по туману и пыли. Мое сердце в огне. Черной шалью на плечи накинувши вечер, я гляжу за окно. И течет по ладони закатом разбрызганный розовый яд. Ветер в улицах бродит, как в венах — излишество крови. И от серых разводов луна вытирает себя о стиральные кровли.

* * *

На зрачок соскользнувший фонарик луны с опустевшего черного синего неба вялым веком укутав, как милую — пледом, посвящаю ему все грядущие сны, что плывут надо мною по белому морю преждевременной ночи, и расчетливо очень умоляю того, кто стоит надо мной, не сложив на груди предварительно руки: «Дай не смыть очертанья последнего друга проступившей внезапно соленой слезой». 1993, июль

«Клочок земли под синим небом…»

Клочок земли под синим небом. Не приторный и чистый воздух. И на губах, как крошки хлеба, глаза небес: огни и звезды. Прижмусь спиной к стене сарая. Ни звука праздного, ни тени. Земля — она всегда родная, чем меньше значишь, тем роднее. Пусть здесь меня и похоронят, где я обрел на время радость. С сырым безмолвьем перегноя нам вместе проще будет сладить, чтоб, возвернувшись в эту небыль, промолвить, раздувая ноздри: «Клочок земли под синим небом. Не приторный и чистый воздух». 1993, июль

Кальян

Так и курят кальян — дым проходит сквозь чистую воду. Я, сквозь слезы вдохнув свои годы, вижу каждый изъян. Сколько было всего. Как легко забывается детство и друзья. Я могу оглядеться, а вокруг — никого. Остается любовь; что останется той же любовью, только станет немного бессловней, только высохнет кровь. А стихи, наконец, это слабость, а не озаренье, чем печальнее, тем откровенней. Ты прости мне, отец, но, когда я умру, расскажи мне последнюю сказку и закрой мне глаза — эту ласку я не морщась приму. Отнеси меня в лес и скажи, в оправдание, птицам: «Он хотел, но не мог научиться ни работать, ни есть». 1993, ноябрь

Завещание

В.С. [15]

Договоримся так: когда умру, ты крест поставишь над моей могилой. Пусть внешне будет он как все кресты, но мы, дружище, будем знать с тобою, что это — просто роспись. Как в бумаге безграмотный свой оставляет след, хочу я крест оставить в этом мире. Хочу я крест оставить. Не в ладах я был с грамматикою жизни. Прочел судьбу, но ничего не понял. К одним ударам только и привык, к ударам, от которых, словно зубы, выпадывают буквы изо рта. И пахнут кровью. 1993, ноябрь

15

В. С. — Вадим Синявин — бард, написал несколько песен на стихи Б. Рыжего.

Костер

Внезапный ветр огромную страну сдул с карты, словно скатерть, — на пол. Огромный город летом — что костер, огонь в котором — пестрая одежда и солнце. Нищие сидят на тротуарах в черных одеяньях. И выглядят как угли. У девчушки на голове алеет бант — она еще немножко тлеет. Я ищу в пустом кармане что-то — может, деньги для нищих, может, справку в небеса, где сказано, что я не поджигатель. …А для пожарника я просто слаб. 1993, ноябрь

Фонари

Фонари, фонари над моей головой, будьте вы хоть подобьем зари. Жизнь так скоро проходит — сказав «Боже мой», не успеешь сказать «помоги». Как уносит река отраженье лица, век уносит меня, а душа остаётся. И что? — я не вижу конца. Я предвижу конец. И, дыша этой ночью, замешанной на крови, говорю: «Фонари, фонари, не могу я промолвить, что болен и слаб. Что могу я поделать с собой? — разве что умереть, как последний солдат, испугавшийся крови чужой». 1993, декабрь

«Россия, шолом!..»

Россия, шолом! Родная собачья Россия! Любил бы — пожалуй, писал, как положено, кровью. Я вовсе не тонок, я просто чертовски бессилен. Любить тебя надо огромной животной любовью. Я вскрыл тебя, словно консервную банку, и губы порезал. Звезды, как рыбы, плавали в луже — лови их руками. И плыли созвездья. Ах, все ты — одно отраженье: люди, собаки, поэты и братья с врагами. Как часто снега уносят, сползая в бескрайность, тебя, словно скатерть — вчерашний несъеденный ужин. Мне завтрак не нужен. Как часто пернатая стая туда улетает. И он мне до боли не нужен. Ты вся из контрастов. Медальные шеи бульдогов. В лишайных дворнягах нет шерсти на шапку. Мне очень хочется быть полуспившимся собаководом — выгуливать пресные слезы на впадинах щечных. Шолом же, Россия! Царицы, разбойники, тройки. Как пиджак — наизнанку выверни ржавые дали. Гляди, утопили щенят на шикарной помойке. Нас слезы не душат. И нас с тобой завтра не станет. 1993