В лучах мерцающей луны

— Бедный Баттлс! — пробормотал он, чтобы выиграть время.

— Ну, у вас, — сказала она, — не будет причин, как у него, бросать работу. Он был жертвой своих художественных пристрастий.

Он с интересом искоса посмотрел на нее. В конце концов, она не знает о том, что он встретил Баттлса в Генуе, и о признаниях последнего. Может, она даже не знает о безнадежной страсти Баттлса. Во всяком случае, лицо у нее оставалось спокойным.

— Почему бы вам не подумать над этим… по крайней мере, хотя бы несколько месяцев? Пока мы не вернемся из экспедиции в Месопотамию? — продолжала она убеждать с едва заметным напряжением.

— Вы ужасно добры, но не знаю…

Она встала с обычной своей порывистостью:

— Да и не нужно решать так сразу. Не торопитесь, подумайте. Отец хотел, чтобы я спросила вас, — добавила она.

Он почувствовал недостаточность своего ответа.

— Конечно, это ужасно соблазнительно. Но я должен подождать, во всяком случае — дождаться писем. Дело в том, что я должен буду телеграфировать с Родоса, чтобы мне их переслали. Я забросил все, даже почту, на несколько недель.

— Все, больше не пристаю, — пробормотала она, бросив на него последний взгляд и отворачиваясь.

С Родоса Ник телеграфировал в парижский банк с просьбой переслать его почту в Кандию; но когда «Ибис» прибыл в Кандию и его почту доставили на борт, в толстом пакете не оказалось ни одного письма от Сюзи.

А почему они должны были быть, если он не написал ей?

Он не написал, нет, — но, сообщая свой адрес банку, он понимал, что дает ей возможность связаться с ним, если она того захочет. А от нее не было никакого знака.

Ближе к вечеру, когда они вернулись на яхту с первой вылазки на берег, на столике в рубке лежала пачка газет. Ник взял одно из лондонских изданий и скользнул глазами по списку светских новостей.

И прочитал:

«Среди гостей, ожидаемых на предстоящей неделе в замке Роан (арендованном на сезон мистером Фредериком Дж. Джиллоу из Нью-Йорка), будут князь Альтинери из Рима, граф Олтрингемский и миссис Николас Лэнсинг, прибывшая в Лондон из Парижа».

Ник отшвырнул газету. Ровно месяц прошел, как он покинул палаццо Вандерлинов и бросился на ночной экспресс до Милана. Целый месяц — и Сюзи так и не написала. Только месяц — а Сюзи и Стреффорд уже вместе!

XVII

Сюзи решила ждать Стреффорда в Лондоне.

Новый лорд Олтрингем был со своей семьей на севере, и хотя она нашла по прибытии телеграмму от него, сообщавшую, что он присоединится к ней на предстоящей неделе, еще оставалось несколько дней, которые нужно было чем-то заполнить.

Лондон представлял собой пустыню; лил непрестанный дождь, и Сюзи жила одна в захудалой семейной гостинице, лучшем из того, что она, даже не в сезон, могла себе позволить. Наконец осталась наедине с собой.

С того момента, как Вайолет Мелроуз не удалось осуществить свой план относительно детей Фалмеров, ее интерес к Сюзи заметно ослабел. В прошлом Сюзи Бранч нередко испытывала подобную резкую перемену хозяйкиного настроения, кто бы уж ни привечал ее тогда, и часто — как часто! — уступала и оказывала требуемую услугу, опасаясь того, чем чревато охлаждение отношений. По крайней мере до этого она, слава богу, никогда больше не унизится.

Но когда она торопливо собирала чемоданы в Версале, наскребала на приличные чаевые для миссис Мэтч и прощалась с Вайолет (которая внезапно стала выказывать нежные чувства, увидев, что ее гостья благополучно отправляется на вокзал), — когда она совершала знакомый старый, полный фальши ритуал прощания, в глубине ее души поднялось такое отвращение к скитальческой жизни в вечных поисках приюта, что если бы в тот момент появился Ник и протянул к ней руки, она была не уверена, что ей хватило бы отваги вернуться в его объятия.

Среди лондонского одиночества и неприкаянности жажда независимости разгорелась в ней с новой силой. Независимости в дополнение к обеспеченности, конечно. Ох эта ее ненавистная бесполезная любовь к красоте… вечное ее проклятие, которое могло бы стать благословением, имейся у нее средства удовлетворять и выражать эту любовь! А вместо того стремленье к независимости лишь привело ее в мерзкую спальню отвратительной гостиницы, тонущую в желтом свете дождливого дня, с запахом дыма и капусты из окна, вздутыми обоями, пыльными восковыми букетиками в стеклянных шарах и электрическим светом, столь хитро устроенным из экономии, что, когда включаешь тусклую лампочку на потолке, еще более тусклая у кровати гаснет!

В каком фальшивом мире она и Ник жили эти несколько месяцев! Какое право каждый из них имел на праздную жизнь в изысканной обстановке: в длинном белом доме на озере, прячущемся среди камелий и кипарисов, или в грандиозных комнатах на Джудекке с бликами от воды, вечно пляшущими на потолках, украшенных фресками! Но она вообразила, будто эти места действительно принадлежат им, будто они все время будут жить там, в неге и гармонии, в окружении чужого богатства… Это тоже было проклятие ее любви к красоте, то, что она чувствовала там себя в своей стихии, будто все это ее собственность!

Что ж, пробуждение должно было наступить, и, возможно, к лучшему, что оно наступило так скоро. Во всяком случае, бесполезно возвращаться мыслями к их рухнувшему призрачному счастью. Вот только, сидя и считая дни, остающиеся до приезда Стреффорда, о чем же еще было думать?

О ее будущем и о его?

Но она уже и так прекрасно знала, какое будущее ее ждет! Проводя жизнь среди богачей и модников, она во всех подробностях узнала, что полагается для богатой и модной свадьбы. Она давно подсчитала, сколько платьев для обедов, сколько к чаю и сколько кружевного белья должны составлять гардероб будущей графини Олтрингемской. Она даже решила, какой портнихе закажет шиншилловое манто — поскольку намеревалась обзавестись им, и чтобы было до земли, и мягче и шире, и безумно дороже, чем у Вайолет или Урсулы… не говоря уже о чернобурках и соболях… и фамильных драгоценностях Олтрингемов.

Она прекрасно это знала; знала всегда. Это было неотъемлемой частью элегантной жизни: ничего нового тут не было. Что было для нее ново, так это короткий период жизни с Ником — жизни, вообще говоря, ненастоящей внешне, но такой подлинной в главном: это было единственное, что она знала подлинного. Оглядываясь назад, она видела, как много та дала ей, кроме золотой вспышки счастья, нежданного расцвета чувственной радости в душе и теле. Да — еще расцвело, в муках, как при родовых схватках, нечто более мрачное, мощное, более полное будущей властной силой, нечто, на что она едва обратила внимание в первом светлом восторге, но что всегда возвращалось и завладевало ее умиротворенной душой, когда восторг угасал: глубокое бередящее ощущение чего-то такого, что она узнала благодаря Нику и любви, но которое простиралось дальше любви и дальше Ника.

Бесконечный шелест, шелест дождя, струящегося по грязным окнам, и запах капусты и угля, который проникал в щель под дверью, когда она захлопнула окно, действовал ей на нервы. Ее заранее тошнило от мысли о ланче, к которому она должна была сейчас спуститься. Ей было невмоготу представлять влажный зал, покрытый угольной копотью турецкий коврик, дождь, бегущий по стеклянному потолку, вялые официантки, разносящие еду, на вкус будто тоже побывавшую под дождем. Право, она совершенно не обязана испытывать еще и физические страдания в добавление к подавленному настроению…