В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)

Казалось теперь, он сам был ранен и жестоко страдает от раны, и это именно ему самому нужны были санитары.

Черная, стриженная голова на тонкой шее повела вверх, стиснув зубы. Ярко белели эти зубы между, как судорогой, растянутых губ.

Выпростались плечи, потом показалась спина… Медленно раненый выпрастывался из-под придавивших его двух трупов.

Наконец, он поднялся…

Также медленно двигаясь, так, будто разминал ноги, подошёл он к седому офицеру…

Он тоже был ранен в ногу.

Рана могла быть и пустячной, судя по тому, как он переставлял ноги, но его могли смять в общей сумятице.

Он заговорил с офицером.

По тот в ответ только поднимал и опускал веки, как спросонья, и слабо поводил головой.

Тогда он, опять как раньше, когда выбирался из-под трупов, стиснув зубы и растянув губы так, что даже десны обнажились, попробовал его поднять.

Ему это удалось…

Он охватил офицера за талию, закинув его руку себе за шею, и повел его, похрамывая на левую ногу.

Минутами он останавливался и заглядывал в лицо офицеру. Потом шел дальше…

В окопе заговорили вполголоса, глухо, как под землей:

— Не дойдут…

— Ни в жисть…

— Тот-то ничего…

— Старичок-то… плох от.

— А все рыжий…

Рыжий наклонился, нагнулся, как в тот раз, схватил с земли опять камешек и показал его Орефьеву.

— Ты видел?.. Вот этакие…

Закусив нижнюю губу, он нагнулся напружил плечи и переломил камешек между пальцами.

Потом поднял голову.

— Вот он…

Он показал Орефьеву обе половинки.

— Разве я знал, — сказал он…

Через секунду он воскликнул вполголоса, вздернув плечи:

— Ах ты, Господи!..

— Опять стали, — послышался голос.

Рыжий солдат сел на землю на корточки, сунул руки между коленями и стал тереть ладони — ладонь о ладонь, качая головой из стороны в сторону.

Вдруг он вскочил.

— Стали!..

Ему ничего не ответили.

— Ничего… Опять идут, — слышится прежний голос.

— Ах, ты Господи! ах, ты Господи! — шепчет рыжий солдат, опустив руки вдоль тела и быстро перебирая пальцами…

Все смотрели вслед раненым. Никто не заметил как рыжий солдат побежал вдоль траншеи…

Затем его увидели бегущим без ружья к неприятельским окопам, нагнав раненых, он взвалил седого офицера к себе на плечи и быстро зашагал дальше…

Он передал седого офицера прямо в руки японцев, затем бегом вернулся к своим.

— Я думал, как подбег, — рассказывал он, — стрелять станут… Да… либо сейчас, недолго думавши, под караул… Горячка-то прошла. Одначе ничего… To-есть ни то что — ничуть ничего!..

Ему на это заметили: — Очумели…

Под гром орудий

I

Свою комнату Цветков называл кельей.

Она, правда, была похожа на келью — маленькая, с беленым потолком и стенами, в одно окно, проделанное в толще крепостные стены.

В окно ничего не было видно, что делалось на небольшом, вымощенном желтым плитняком, дворике: стена была настолько толста, что оставленное в ней отверстие для доступа света сначала, когда строили стену, походило на глубокую узкую дыру, пробитую для чего-то гигантским четырехугольным ломом, а потом, когда эту дыру залили цементом, зашпаклевали, выгладили и выбелили — стало ни дать, ни взять, как маленький узенький коридорчик, чистенький, аккуратный и опрятный.

Владельцем этого коридора стал в скором времени толстый, большой, с белым брюшком паук. Он разгуливал по коридору в своем белом жилете, на своих длинных, растопыренных ногах, останавливаясь то там, то тут, вглядываясь очень внимательно, сосредоточенно и серьёзно в каждую неровность, в каждую трещинку.

Казалось, он говорил:

— Г-м…. да, да… Это очень недурно, только не скрывается ли какого пугала за этой щелью?…

Иногда он даже становился на задняя лапки и, прижавшись брюшком к стене, вытягивал передние лапки вверх, ощупывая ими стену, и поднимал голову.

— Г-м…. а там опять трещинка…

Он был совсем как директор в каком-нибудь учебном заведении, осматривавший классы и коридор, только что отремонтированные после летних каникул.

С этим беспокойным господином в белом жилете Цветков познакомился только после того, как проводил в Россию свое семейство, жену и детей.

До тех пор он его не замечал.

Пузатый директор в белом жилете бегал по своему коридору, внимательно наблюдая, чтобы все было чисто и никто не нарушил порядка, — и ни один человек в мире не подозревал о его существовании.

Цветкову он именно напомнил сразу директора той гимназии, где он учился.

Директора звали Павлом Ивановичем.

Он и паука тоже назвал Павлом Ивановичем.

Когда по утрам Цветков, умывшись и подойдя к окну после умыванья, начинал утираться полотенцем, Павел Иванович находился уже на месте и при отправлении своих служебных обязанностей.

Вытерев полотенцем лицо, мокрую бороду и мокрый, гладко остриженный, с топорщившимися оттого, что он их вытирал, короткими волосами затылок, Цветков щелкал шпорами и кланялся Павлу Ивановичу.

— С добрым утром, Павел Иванович!

Но Павел Иванович совсем не обращал на него внимания.

Не оборачиваясь и не глядя на Цветкова, он будто бормотал сердито:

— Погодите, погодите…

О, как напоминал он в эти минуты Цветкову того, старого, настоящего Павла Ивановича!

Будто и впрямь вышел он из «умывальной» в коридор и там встретился с Павлом Ивановичем.

— С добрым утром, Павел Иванович!

Приготовишку Павел Иванович за такое приветствие, наверно бы, выдрал за уши. К приготовишкам он был строг.

Небольшие вольности он допускал только со старшими.

Когда утром он появлялся в пансионе, в спальнях или коридоре, или умывальной, и старшие желали ему доброго утра, он именно бормотал, торопливо проходя мимо:

— Погодите, погодите…

А приготовишек трепал за уши.

Приготовишкой штабс-капитан Цветков никак не мог себя представить.

Из гимназии он вышел из шестого класса и так потом всегда, когда ему приходилось вспоминать школьные годы, уноситься мыслью в глубь прошлого, в этом прошлом он видел себя в шестом или пятом классе, старшим, сидящим в комнате вместе с другими старшими, совсем отдельно от других пансионеров.