В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)

Но голос у него становится тихий… Голос словно уходит в грудь. Словно сорвавшиеся с губ слова испугались, что сорвались и замялись на месте…

Однако он повторяет, откашлявшись, будто у него что-то застряло в горле:

— Могу…

И громко обращается к Сорокину.

— Сорокин!.. раскурил?

— Раскурил… Ну?.. — отрывисто говорит Сорокин.

— То-то… а то бы я…

Он кашляет в ладонь тихо и осторожно.

— Расскажи, Сорокин, — слышится еще голос.

— Погоди, — говорит Сорокин.

Хрипит и клокочет его трубка…

— Погоди…

Слышно, что говорит он, не вынимая изо рта трубки. Потом он вынимает трубку.

— Чего рассказать?

Новый голос:

— Уж давно не рассказывал, Сорокин…

— Чего?..

В землянке много народу. Только сейчас никого не видать. В землянке темно.

Только чуть-чуть блестит огонек в трубке. Трубка уж наполовину прогорела.

Отчаянно хрипит она и скворчит, как паровоз, только что прибывший из далекого пути на станцию, исхарчивший в дороге почти весь запас угля.

— Завтра письмо написать надо, — говорить кто-то и умолкает.

— Домой?

— К брату…

— Это что в Одесте?

— Да…

Опять тихо…

И опять голос:

— Сорокин!

— Рассказать? — откликается Сорокин.

Снова слышен шорох и потом вздох:

— Ох, Господи, Господи!

— Ты чего? — тихо в наступившей вдруг почему-то тишине вспыхивает вопрос.

— Так…

— Вон попроси Сорокина.

— Расскажи, Сорокин! — раздается сразу несколько голосов.

Сорокин начинает выколачивать о каблук трубку. Тусклые искры сыплются на пол землянки. Глухо стучит о каблук трубка.

— Беспременно надо написать, — несется откуда-то из глубины землянки шопот.

— К брату?

— Да.

— Что в Одесте?

— Да в Одесте…

— Ну, ладно, — раздается голос Сорокина.

Трубка не стучит больше. Шопот стих.

Совсем тихо в земляке.

Сорокин начинает рассказывать.

II

— Конечно, вы сами, небось, знаете, как это водится… Вон я видел у их благородия— бонба не бонба, котел не котел — с трубкой… А скорей всего, что бонба…

Потому, для чего в котле трубка?

И сидит на бонбе этакий… Опять же, как сказать… Ни баба и ни то, чтобы китаец — ни Боже мой… А — коса…

И в косе лента.

И — румяный, румяный, как с мороза.

Да… Летит на бонбе…

Из пушки, значить, выстрелили, и он летит. Прямо как в седле. И за трубку руками держится.

Я было это… Подошел это поближе, конечно, чтобы не шуметь… Отвернул страницу. Думаю:

«Небось там сказано».

Люблю я это… Сразу думаю:

«Что такое?»

Конечно — сказка… А только опять же: как это на бонбе? Бонба — она горячая… А штанишки у него тоненькие — тоненькие, сразу видно.

Да, подошел… думаю:

«Что за книга?»

А они и вот они — господин Федоров.

Слышу шпоры звенят… Конечно, сейчас к двери.

Да это я не к тому. А так вообще. Вон писарь говорить: фантазия, — говорит, — у тебя Сорокин…

И сейчас пальцем в лоб — щелк.

Говорит:

«Электричество…»

Да… Бонба, думаю — хорошо. Чего лучше? Сейчас сел и сейчас — мое почтенье!

Вон уж где — покуда тебя и видели…

Однако, опять же думаю:

«Ну, бонба; ну, хорошо. А далеко она хватить?»

Тут и запятая. Чуете! И как если разобрать как следует, и ну тебя к Богу совсем и с твоей бонбой!

Ну, пять верст, ну, шесть, ну, двенадцать… А не хотите ли сто? А не хотите ли тысячу?..

Э, нет, барин с косой…

А он — с косой, только не китаец. Ей Богу.

И опять же и то взять в толк. Куда мне надо? Мне надо в деревню.

И вот вы и посудите… Деревня это, речка, гуси плавают, церковь. Ребята на выгоне — все как следует… И тут мое почтенье — бонба, а на бонбе — я…

Первое что — переполох, а второе — не поверят. Конечно, не поверят.

— Врет! Глаза отводит…

И сейчас, только что ты, слава тебе Господи, слез…

— Ах, дескать, господа старички…

— А тебя к становому!

А там уж разговор короток.

Сейчас:

— Где взял?

Вот ты тут и вертись перед ним.

— Сокрал?

— Никак нет, ваше благородие!

Да разве он поверит! Ни за что не поверит. Ни в жисть— хоть под присягу.

Сейчас:

— Сотский, десятский!

В холодную.

Вот тебе и бонба, вот тебе и Сорокин!

— Я дескать, из Артура.

— Чего?..

Знаете, этак брови, этак глаза — как бык.

— Чего?..

— Артиллерист, дескать, я.

— Я тебе дам, артиллерист! Письмоводитель!

Тот, конечно, выскочил. Как козлик…

— Бе-бе-бе, бе-бе-бе!

Верть, верть — за стол. Послюнил перо, подвинул бумагу. Пошла писать!

И сейчас тебя, раба божьего, сначала в протокол, а потом в холодную.

— Сиди!

Вот я думаю:

«Бог с ней. С бонбой»…

Думал, думал:

«Кого?»

И тут сейчас в ухо:

«Меня!..»

Тоненьким этаким голоском.

Оглянулся, — никого.

Господи Иисусе Христе!..

А он:

— Не пужай…

Потому что, конечно, это ему все равно, что в горячую воду опустить.

Да…

— Не пужай…

Тут я и спятил.

Стой, думаю… И сейчас это рукой, рукой назад… А сам чую: царапается по мне это-то, все равно как котенок… Да… рукой, — рукой, это значить… хвать… Смотрю — хвост. Хорошо… Значить, я его за хвост…

Давай тянуть, давай тянуть… А хвост-то длинный, может, в аршин… Так я его— сам тяну, а сам на палец наматываю. И чую, что теплый.

А он это царап-царап по спине — лапами за мундир хватается.

Ах ты, чтоб тебя!..

Ей Богу… Вот и сейчас на спине в двух местах разодрано. Тянул — тянул… Стащил.