В Маньчжурских степях и дебрях(сборник)

Но теперь, теперешнему Павлу Ивановичу Цветков позволял иногда говорить то, чего он никогда не решился бы сказать тому, далекому, кажется, теперь уже умершему Павлу Ивановичу.

— Погодите, погодите, — бормотал теперешний Павел Иванович. — Погодите, погодите.

И вдруг он останавливался.

— Цветков, вы опять!

Прежний Павел Иванович брил бороду, у теперешнего был маленький мягкий, бурый пушек.

— Павел Иванович! Вы хоть бы побрились.

Павел Иванович молчит. Кажется, на него нашел столбняк. Затем он быстро подбегает к самому краю подоконника. Вот, вот, он бросится на Цветкова. Но сейчас же он отступает назад в глубину коридора.

— А! — произносят он немного в нос. Цветков даже видит почти, как он поправил на носу золотое пенсне.

— А-а…

Это «а» выходит у него опять в нос, и будто к «а» еще прибавилось «у», влилось в «а» и потом из него вылилось.

— Вы уже офицер?

Цветков щелкает шпорами. Шпоры громко звенят по каменным плитам.

Затем Цветков делает под козырек Павлу Ивановичу и рапортует ему свой чин, место служения.

Павел Иванович очень доволен, Все-таки он спрашивает:

— А в университет не пошли?

— Нет, Павел Иванович.

— А почему?

— По разным обстоятельствам…

— А-у… — гнусит Павел Иванович.

До сих пор он говорил, чисто и разборчиво, но стоит ему только произнести эту букву, которая неизвестно что обозначает, как у него появляется французский прононс.

— А-у.

— Не пришлось, — говорит Цветков. Павел Иванович вскидывает глаза кверху.

— Начальство довольно?

— Начальство довольно.

А вы начальством?

— И я начальством доволен.

— Очень хорошо. Очень хорошо…

— Очень хорошо, Павел Иванович.

Павел Иванович смотрит на него подозрительно. Не пришел ли сюда этот артиллерист, чтобы просто почесать язык? Некоторое время он молчит, потом в мозгу его, вероятно, мелькает мысль, женат Цветков или нет. Если женат — так, конечно, это, что он сейчас передразнил Павла Ивановича, вышло у него само собой, безо всякой задней мысли.

Женатый человек должен быть солидным.

А может быть, Цветков пришел определить своего сына приходящим или пансионером?

Наверное, пансионером. Он сам был пансионером. И сын, наверное, такой же головорез, как отец, и, наверное, тоже будет артиллеристом.

И он спрашивает, снова поправив пенсне, будто это пенсне может помочь ему узнать, женат или нет Цветков, если тот соврет.

— Женаты?

— Женат.

Павел Иванович вспоминает, что он встретил раз Цветкова в сквере с гимназисткой, а в другой раз с тою же гимназисткой застал его в театре.

— Наверное, на этой, как ее… Такая, с этакой косой с голубым бантом?

Павел Иванович вспоминает фамилию гимназистки.

— На Маевской?..

— На Маевской, Павел Иванович.

— A-у…. довольны?

— Доволен…

— Есть дети?

— Трое, Павел Иванович.

— A-у…. трое… Шалуны?

— Бойкие мальчики…

И у Цветкова с Павлом Ивановичем начинается длинный разговор о гимназии, о мадам Цветковой. И Павел Иванович всякий раз, когда Цветков вспоминает жену, гнусит:

— A-у… Это та с косой и голубым бантом?

II

Когда была бомбардировка, и Цветкову весь день приходилось проводить около орудий, обед ему носили туда же на батарею.

Приносил обед обыкновенно денщик Цветкова, не высокого роста, в вечно засаленном вытершемся мундирчике, в вечно грязном, точно он только и знал, что ставил самовары или закрывал и открывал вьюшки в печах, худощавый, вертлявый солдатик, поляк по происхождению, Венцеслав Забужский.

От копоти, от угольной пыли или еще от чего у Забужского даже лицо постоянно было серое, как у железнодорожного смазчика или кочегара. Словно он никогда не умывался.

Наскоро закусывая, Цветков непременно справлялся о Павле Ивановиче.

— Забужский!

— Я-с.

— Все у нас благополучно?

— Так точно, ваше благородие.

— А Павел Иванович?..

— Ходят-с.

— Обедал?..

— Так точно… Обедали-с; почивать собираются. «Почивал» Павел Иванович в паутине… Паутину он устроил в самом конце своего коридора в углу… Действительно ли почивал он в этой паутине после обеда или просто сидел так и о чем-нибудь думал, неизвестно, верней всего, что почивал, потому что такой важный господин, если уйдет к себе после обеда, так уж, разумеется, для того, чтобы «отдыхать».

Обедать Павлу Ивановичу подавал тот же Забужский.

Кормил он его мухами, при чем выбирал самых жирных мух.

Раз Забужский на обычный вопрос Цветкова, обедал ли Павел Иванович и после обычного же своего ответа: «так точно, ваше благородие, обедали» поднес ладонь ко рту, кашлянул в ладонь и сказал немного глухо:

— Ваше благородие!..

На Цветкова он смотрел исподлобья, все держа ладонь у рта. Сквозь растопыренные пальцы видно было, что он не закрыл рта, будто собирается заговорить опять.

— Ну? — сказал Цветков.

Забужский опустил руку.

— Я им, ваше благородие, сегодня и «коклетку» сделал.

Он почему-то всегда говорил не котлета, а коклета… Впрочем, он сейчас же поправился.

Он вытянулся, опустил руки по швам и выпучил глаза…

— Котлету, ваше благородие.

Он словно выстрелил этой фразой прямо в лицо Цветкову, произнося ее так, как произносил всякую другую заученную казенную фразу, громко, отчетливо, как он ответил бы, например, на приветствие высшего начальства, став во фронт:

— Здравия желаю вашему превосходительству.

Цветков именно требовал от него, чтоб он говорил котлета, а не коверкал этого слова по-своему.

— Как котлету? — изумился Цветков, перестав есть и во все глаза уставившись на Забужского.

— Так точно, ваше благородие…

— Котлету?..

— Так точно, ваше благородие.

— Вольно! — крикнул Цветков. Он видел, что Забужский отвечает совсем не то, что следует… Он имел время хорошо его изучить и понимал, что сейчас Забужский своими «так точно» хочет подтвердить только, что Цветков прав, а он нет: котлету нельзя называть коклетой.