В надежде на лучшее прошлое

Побыстрее хотелось уехать, но она застряла у светофора, который всех удерживал своим настойчиво красным светом, и не думал переключаться. Ей казалось, что даже взгляды водителей из других машин, обращенные к ней, сегодня были какие-то неприязненно-насмешливые, словно на ее лобовом стекле было большими буквами написано, что она отправляется к психологу.

Марина заметно нервничала, и от этого теребила свои вьющиеся светло-русые волосы и потирала уставшие глаза с длинными пугливыми ресницами. Ей вовсе не хотелось ехать к какому-то там психологу, что уже само по себе неприятно и даже как-то неприлично, да еще, вдобавок ко всему, принимающему в центре города. Так что Марина Андреевна безотчетно, пожалуй, радовалась этой самой автомобильной пробке, поймавшей ее в свои сети. Она даже попыталась разглядеть в этом знак судьбы, уловить в этой отсрочке подсказку свыше, но ничего путного на ум не шло. Мысли упрямо двоились. То настаивали на том, что все-таки необходимо скорейшим образом добраться до этого самого злополучного психолога или психотерапевта, прости Господи, и побыстрее оставить позади все ужасы первой встречи, то наслаждались уединением в машине, свободой и потихоньку, тоненьким голоском приговаривали: «Что ни делается, все к лучшему, не судьба, все заранее за нас предрешено, так что нечего и дергаться». «Вообще говоря, – рассуждала Марина Андреевна, – я запросто могу обойтись и без психолога, что я, немощная, что ли? К психологам ведь ходят слабаки и неудачники, да и то тайком. А у меня и так все отлично: двое прекрасных сыновей, любимая работа, и мужчина тоже есть, может быть, я даже замуж за него скоро выйду. Я сама себе психолог, самое главное – это говорить себе, что все отлично. Тогда все и будет отлично. Олег тоже предлагает поменьше думать и рассуждать, может, стоит его послушаться, глядишь, куда-нибудь да вынесет. И в институте я психологию изучала, правда, ее было совсем мало, и я ничего толком не помню. Неважно… Кроме того, психологи эти сами ничего не знают, нахватаются по верхам, две-три книжки прочитают, и бегом советы раздавать направо и налево. Ну откуда им знать, как для меня будет лучше, если я сама ничего про себя не знаю».

Настроение у Марины заметно улучшилось, на лице появилось выражение детской радости, и она даже собралась при первой возможности сделать разворот в сторону дома. Вдруг внезапно в своем сознании она увидела перед собой грустное личико младшего сыночка Сереженьки, который робко смотрел на нее в тот самый момент, когда она прихорашивалась в прихожей перед зеркалом, собираясь на свидание к Олегу Васильевичу. Сереженька стоял босиком на холодном полу в ночной пижаме Мити, которая досталась ему по наследству от старшего брата и была велика на два размера. Тоненькие ручки и ножки сиротливо выглядывали из широкой одежды, так что казалось, что под пижамой совсем ничего нет. Сереженька терся спиной о стену, сжимая в кулачке маленькую металлическую машинку.

– Мамочка, не уходи. Не уходи, пожалуйста.

– Прости, родной мой мальчик, но у меня срочный вызов. Маме нужно на работу, меня ждут больные детки.

– Нет, нет, – закричал Сережа, – это неправда, ты все врешь, ты идешь не на работу! На работу ты так не собираешься, на работу ты хватаешь сумку и бежишь. Я знаю, ты все врешь! Я не хочу, чтобы ты туда ходила, и Митя тоже не хочет! Мы оба не хотим! – Сережа с плачем убежал в комнату и с силой захлопнул дверь… Марина очнулась. Скопление машин как-то неожиданно испарилось, и она оказалась у большого бело-стеклянного дома – смеси сталинского ампира с черт знает чем. Непосредственно в этом самом здании, будь оно неладно, психолог как раз и принимала. «Дурновкусие какое», – фыркнула Марина. Часы показывали пятый час, а назначено ей было ровно на четыре. Пренебрегая этим обстоятельством, Марина Андреевна не спеша, нарочито долго парковалась, медленно вышла из машины, оглядываясь на мрачный, пыльный город, зловеще ей усмехающийся блеском своего холодного, осеннего солнца. Она поправила на себе платьице из искусственного шелка, купленное два года назад на распродаже в Риме и, тяжело вздохнув, шагнула в омут неизвестности из стекла и бетона.

Вот она взялась за холодную ручку нужного кабинета, обдумывая, как бы увернуться, застыла в нерешительности. «Еще не поздно и можно потихоньку уйти, а потом позвонить и извиниться, сославшись на непредвиденные обстоятельства», – говорил ей один голос. «Не бойся, все будет хорошо, отступать поздно, ты ведь совсем одна и к тому же запуталась; открыть дверь – это проявление силы, а не открыть и убежать – это слабость. Ну же, иди». «Иду», – шепнула себе Марина и открыла дверь.

Кабинет был слишком белым, залитым дневным светом через большое окно во всю стену. «Хирургия какая-то, скальпелей не хватает», – подумала Марина. При таком свете она чувствовала себя крайне неуютно и казалась самой себе еще больше.

– Располагайтесь, пожалуйста, поудобнее, – тут же произнес голос психолога, показавшийся Марине излишне писклявым и каким-то неискренним.

Марина Андреевна, сжав зубы, послушно присела на краешек дивана. Она ужасно не любила мягкую мебель вообще, а диваны как-то особенно, так как сначала в них утопаешь, приминая ткань платья на спине, а когда приходит время себя выковыривать, это выглядит совсем малопривлекательно. Ей нравились высокие, жесткие стулья, как у них в поликлинике. Белый диван, как назло, оказался довольно жестким, но ни о каком удобстве не могло быть и речи. Сердце сильно забилось, она наконец-то посмотрела на психолога и тут же отвернулась. Это была не слишком молодая, не слишком красивая, довольно хрупкая, но не в меру отутюженная женщина. Про таких рано начинают говорить, что они хорошо сохранились. На ней было облегающее черное платье, которое подчеркивало ее худобу, и жесткое лицо с заостренными чертами неопределенного возраста. Она непринужденно расположилась в кресле напротив и устремила на Марину свой уверенный взгляд. Марине не нравились такие женщины, она видела в них что-то хищное или хотела видеть именно это. Она уже открыла было рот, чтобы представиться, но психолог ее опередила:

– Меня зовут Нелли, – на ее губах мелькнула улыбка, показавшаяся Марине снисходительной. В ответ она только кивнула головой, пытаясь быть любезной, но понимала, что у нее это совсем не получается. Она молча изучала окружающую обстановку: белое пространство, на стене в изобилии висят какие-то сертификаты и дипломы. «К тому же хвастунья и выскочка», – зло подумала Марина. Стол завален грудами книг, бумагами, исписанными энергичным твердым почерком. «Оригинальничает, не пользуется компьютером», – продолжала ехидничать Марина. Ей было неудобно и неловко рядом с этой женщиной, которая ей нравилась все меньше и меньше. Она вся сжалась, старательно подбирая свои большие, длинные ноги, обутые в простые черные туфли, не слишком новые, зато любимые и очень удобные для работы. В желудке было тяжело от плохо прожаренной баранины, которую она слишком торопливо ела с картофельным пюре сегодня на обед в столовой, и теперь эта самая баранина так некстати стояла комом внутри. Марина ругала себя за это. Хотелось пить, но попросить воды было неудобно, от этого раздражение только усиливалось. Марина опустила глаза, в очередной раз попыталась одернуть на груди тесное платье и только теперь обратила внимание на туфли психолога и даже поморщилась от досады. Светло-бежевые, на среднем каблуке, непонятно из чего сшитые, на вид ничего особенного, но Марина не так давно видела такие же туфли, выставленные на специальной подставочке в витрине одного дорогого магазина. Настоящий шедевр. Она остановилась у той самой витрины, сразу же обратив внимание на цену, и от неожиданности даже свернула губы трубочкой. Она долго и пристально их изучала, завидуя той женщине, чьи ноги будут украшены таким произведением обувного искусства. Ей подобные вещи были не по карману, а Олег Васильевич, который запросто мог бы себе позволить небольшое расточительство, дарил ей исключительно дешевые безделушки, неоднократно и заученно настаивая на том, что в подарке главное не цена, а внимание и искренность. Будто бы нельзя быть внимательным и искренним, даря что-то дорогое. Сейчас она видела эту женщину перед собой и чувствовала, как растет ее неприязнь и отвращение ко всему происходящему и в первую очередь к ней, к сидящей напротив и скрестившей свои стройные ноги в мало кому доступных туфлях, словно это была соперница, претендующая на ее возлюбленного. Рядом с ней Марина чувствовала себя еще крупнее, ей хотелось как-то сжаться, чтобы занимать поменьше места. Даже собственная роскошная грудь, предмет неизменной гордости и мужского обожания, та самая грудь, которой она с легкостью вскормила двух своих сыночков, казалась сейчас слишком громоздкой. Марина стеснялась ее и поправляла платье в том месте, где расходились пуговицы. Какого дьявола ее сюда все-таки занесло?

– Я Марина Андреевна, можно просто Марина, – она попыталась взять себя в руки и сдержать собственное раздражение, – что я должна вам рассказать?

– Рассказывайте о себе все, что, как вам кажется, я должна знать о вас. Можете рассказывать последовательно или хаотично, как вам удобно. Это не столь важно, я пойму.

«Ишь, ты, какая понятливая, – зашипела про себя Марина, – так я и буду перед тобой душу выворачивать, сейчас пробегусь, как легкий ветерок, по верхушкам деревьев, и привет! Раз уж пришла, не платить же тебе деньги, к тому же немалые, впустую». Марине совсем не хотелось лезть глубоко в себя, ей было страшно говорить о своих центральных проблемах, она решила спрятаться в так называемом «белом шуме», то есть сделать основным фоном разговор о чем-то несущественном, не больном, например, о работе или непомерно высоких налогах, откланяться и поскорее закрыть дверь с другой стороны, напрочь позабыв сюда дорогу.

Марина вкратце пыталась изложить свою историю, чтобы как-то отделаться от этого неприятного кабинета, женщины напротив, дорогих туфель и прочей отвратительной дребедени. Она говорила о несправедливости, которую творила заведующая поликлиники, ставя Марину Андреевну одну на два участка. А участки эти находились далеко друг от друга, практически в разных концах микрорайона, и доплачивать за дополнительную работу никто ей не спешил. Так что приходилось трудиться бесплатно. В регистратуре постоянно виснет компьютер, и пациенты приходят на прием без карточек, но никому и дела нет. Все та же заведующая часто ставит Марине субботние дежурства и даже с ней не согласовывает, а ведь у нее два малолетних сына. На ее участке много неблагополучных семей, где пьянствуют оба родителя, а детки болеют часто, и Марина сама, за свои собственные деньги покупает им лекарства. Ее отец тоже сильно пил, он был «вечно молодой, вечно пьяный» Андрейка без возраста и особых занятий, жизнь называл тленом, на который не стоит излишне обращать внимание, интересовал его разве что «Pink Floyd», да и то под выкуренный косяк, но она, по счастью, всегда была здоровым и крепким ребенком.

Марина в изумлении замолчала, чуть было, не закрыв себе рот ладошкой. Она пожалела о своих последних словах, мучительно недоумевая, как случилось, что она завела речь об отце. Воспоминания о родителях всегда терзали ее, и она прятала их от себя подальше, не желая знать эту трудную правду. Ей было приятнее думать, что позади ее нет никакого родословного древа, чьей достойной порослью она, собственно говоря, и является. Грудь ее высоко поднялась и опустилась, и она вопросительно посмотрела на психолога. Зачем она полезла вглубь, к корням, если намерения были совсем иные, она ведь планировала проскользить по верхам, улыбнуться, откланяться и бежать отсюда бегом.

Сердце красным раскаленным углем прожигало насквозь последние крохи самообладания. Вот встать бы, уйти, убежать, раствориться, исчезнуть, все что угодно, лишь бы не сидеть перед этим рентгеновским аппаратом в туфлях, и не вспоминать отца с его недельной щетиной и не всегда застегнутой ширинкой. Марина задержала дыхание и как-то быстро сжалась, ей захотелось уменьшиться до размеров песчинки и побыстрее укрыться от бесшумно пролетевших перед глазами теней прошлого.

– Вы можете продолжать? – спросила психолог.

– Я не знаю, что говорить.

– Вы говорили об отце.

Марина смутилась взгляда этой совершенно чужой женщины, неосторожно заглянувшей в ее душу. Случилось так, что жизнь Марины была не то чтобы тайной для всех, вовсе нет, просто ею никто особенно не интересовался: ни ее детством, ни отцом, ни ее чувствами, и теперь она не знала, бояться ли ей этого внезапного оглашения или нет. Конечно, ей было бы приятно, если б любимый человек, Олег Васильевич, оказался более сентиментальным и любопытным по отношению к ней, раздвигал бы горизонты времени и отправлялся посмотреть на ее детство, но, увы, его не занимали подобные несущественные пустяки.