В надежде на лучшее прошлое

Сейчас он нежился, он просто купался – не в Марине, нет, он был очень далеко от нее, он купался в себе, в своей мужской силе и власти над происходящим.

Наконец он заметил мрачную тень на гладком личике Марины Елецкой, которое совсем недавно, всего несколько минут назад светилось беззаботным счастьем. «Женщины не в меру эмоциональны и впечатлительны, – думал он, – стоит ли обращать внимание на их бесконечные капризы». Ему не терпелось посмотреть на часы, но он не решался из-за того, что Марина крайне отрицательно относилась к его попыткам контролировать время или сокращать часы их встреч. Она умудрялась запросто устроить небольшую, но малоприятную сцену из-за подобной мелочи. В последнее время он все чаще стал ощущать ее раздражение, исходящие от ее же, собственной нетерпимости и недовольства ситуацией.

Олег Васильевич был доволен собой, как никогда, и, раскрасневшийся и помолодевший, в отличном расположении духа, торопливо одевался, при этом всем видом пытаясь показать, что делает он это не спеша. Марина, бледная и злая, нехотя натягивала чулки, проклиная свое влечение к этому уже не слишком молодому, к тому же женатому человеку. Она нарочито долго одевалась и причесывалась, видя, как он, исполнив заключительный аккорд в этом любовном поединке, старается побыстрее от нее отделаться. Ее бил легкий озноб, тело покрылось гусиной кожей, но она все тянула время и не надевала платье. Марина болела этим мужчиной, она чувствовала его отстраненность и ревновала к той жизни, в которую он так спешит, к жизни, наглухо закрытой от ее глаз. Ей невыносимо захотелось наговорить ему разных пошлостей, устроить постыдную бабскую истерику и расстаться навсегда, или же броситься к его ногам и вымаливать хоть немного любви, клянчить позволения остаться в его жизни, насколько это возможно. Она принялась молить какую-то небесную милость сжалиться над ней и послать избавление от мук. Олег поймал ее отчаявшийся взгляд:

– Не огорчайся, Марочка, ты взрослая, слишком взрослая, чтобы так по-детски надувать свой прелестный вишнёвый ротик. Когда мы начали встречаться, ты прекрасно знала, что я женат и все места в моей жизни заняты. Свободных мест нет и не будет, так уж вышло. Ты была готова это принять, мы ведь заключили с тобой договоренность о ненападении. А сейчас ты почему-то злишься. Это против правил. Нехорошо, очень нехорошо.

Она из последних сил сдерживала себя, чтобы не начать военные действия против его чудовищных правил, с которыми она когда-то согласилась, против его семьи, его самодовольных ухмылок, против грязных морковных занавесок, против всей его жизни. Но она взяла себя в руки, и ее голос звучал на удивление спокойно:

– Алик, любимый, время не стоит на месте, его нельзя остановить в определенном положении, согласно уговору. Мне казалось, мы полюбили друг друга и можем позволить себе пересмотреть наши взгляды друг на друга и жизнь в целом, – попыталась неуклюже философствовать Марина.

Она зачем-то напялила на себя его рубашку, а его ужасно раздражали подобные женские прихоти, он понимал, к чему всё это. На рубашке непременно останется запах женских духов и женского пота. Как это «мило», особенно для женатого мужчины. «Полюбили-разлюбили. Слова, Слова. Она хочет опять втянуть меня в этот неприятный разговор. Нет, красавица моя, ничего у тебя не выйдет, – думал Олег Васильевич. – Как им всем не надоело выяснять со мной отношения, ну, честное слово».

Он подошел к окну и нервно отдернул в сторону засаленную морковную занавеску. Небо затягивали тяжелые тучи, принуждаемые надоедливыми ударами северного ветра. Чернели голые деревья, в кустах кое-где завалялись прошлогодние неубранные листья. Какая скука… Олег словно потускнел и как будто разочаровался то ли в Марине, то ли в занавесках. Он вдруг вспомнил, как его любимый пес Вергилий, весело виляя облезлым хвостом, едва почуяв шаги Олега, трусит своей старческой походкой навстречу хозяину, как он неизменно укладывается у его ног, положив на вытянутые передние лапы свою тяжелую голову с мудрыми говорящими глазами. Как его любимая дочка Леночка, придя домой с работы, широко раскинув руки, бежит обниматься и целовать сначала его, Олега, а затем Вергилия. Потом, обцелованная псом, долго плюется, вытирается и, хохоча и подпрыгивая, громко всем сообщает, что «это ужасное слюнявое чудовище нестерпимо воняет псиной». Старший сын, Олежка, которого он горделиво нарек в свою честь, обниматься с собакой не кидался, но зато на протяжении последних десяти лет дважды в день выводил его на улицу и сам мыл ему лапы после прогулки. Серьезный Олег Олегович с особой тщательностью следил, чтобы в мисочке у Вергилия всегда была налита свежая вода, и страшно ругался на всех, когда дно миски было совершенно сухое. Ленке до этого всего не было дела, ей лишь бы обниматься, а гулять с огромной, старой собакой сейчас, видите ли, не модно, люди засмеют. Ленке уже двадцать три, ну и что, он любит ее так же, как в три года, и не готов обменять свою давно устоявшуюся жизнь, пусть и пресную семейную, на сомнительные прелести Марины Елецкой.

– Олег, о чем ты думаешь? Ты думаешь о ней?

– О ком? – вздрогнул Олег Васильевич, испугавшись, что она прочла его мысли.

– О жене.

– Дура, – сорвалось с его обычно вежливого языка. – Извини, – тут же спохватился он, – нет, я думал не о жене.

– А о чем? О другой женщине? – завелась Марина.

– Послушай, Мара, у меня нет других женщин, кроме тебя, а с женой я не сплю уже много лет. Я однолюб, и, кроме тебя, мне никто не нужен. И не забывай, пожалуйста, о моем возрасте. Я твой старый и верный пес. Меня, кроме охоты и работы, ничто уже не забавляет. Так что оставь ты в покое хоть мои мысли. Они принадлежат лично мне. Они моя собственность, которую я оберегаю от всех людей, и я не желаю ими делиться. Понимаешь, какая штука?

В ней поднялось чувство ужасной неловкости, которое наступает после невольно допущенной грубости или бестактности. Жалобно заныла душа, точно просила о помощи. Если они сейчас разойдутся, не поговорив, не объяснившись, душа еще долго будет скулить от неизвестности. Марина не могла и не хотела отпускать его просто так, она жаждала его слов, пусть неприятных. Это лучше, чем ничего.

– Что с нами будет дальше, Олежек?

– Мариночка, где мне знать? Я ведь не пророк Илия. Поживем – увидим.

Она выглядела глуповато, но ей непременно хотелось заставить его говорить об этом.

– Я знаю, ты сейчас ты спешишь к своей жене, – она снова попыталась начать неприятную сцену, которой он старался избежать.

– Мариночка, не ревнуй меня, умоляю. Я слишком стар для всех этих страстей и страстишек, и охоту на медведя и уточек люблю больше женщин. Правда, на свете есть одна женщина, которой я сильно интересуюсь, – это ты. Помимо жены, у меня есть двое детей, которых я должен ведь как-никак поднять и поставить на ноги. К ним я могу спешить? Это не возбраняется? – сказал Олег Васильевич, а про себя подумал: «Простите, ребятки мои, что ваш отец бессовестно спекулирует вами, но ситуация, к сожалению, обязывает».

– Какие дети, Олег, им ведь скоро по тридцать лет будет.

– А вот это вас, Марина Андреевна, совершенно не касается. В начале нашей встречи я тебя предупреждал, что свободен только до шести, ты на это с радостью согласилась. Сейчас половина седьмого, а я до сих пор здесь из-за того, что ты никак не закончишь одеваться. Что происходит, Марина? – все еще стараясь быть вежливым, сказал Олег Васильевич.

– Это у меня двое маленьких детей, и сейчас они дома одни, а я при этом не смотрю на часы.

– Напрасно вы этого не делаете, мамаша.

– Ты просто самовлюбленный наглец, – не сдержалась Марина, – ты используешь всех исключительно для своей радости и удовольствия. Это безнравственно. Ты меня раздражаешь своими низменными принципами, – она почти кричала.

В комнату, где еще стоял пьянящий запах любви, просочился отрезвляющий дух ненависти. Она закрыла лицо руками, чтобы спрятать дрожащие ресницы и полные слез глаза. Ее разум не мог примириться с тем, что нужно встать, мило улыбнуться, попрощаться, протянув руку, и удалиться с гордой, прямой спиной в пустоту. Ведь именно этого он ждал от нее.

А ей хотелось, чтобы он сейчас же подошел к ней, ласково обнял за плечи, прижал покрепче, и шептал успокоительные, извиняющиеся слова.

«Ну, держись, – мысленно вскипел Олег, – ты сама этого хотела. На меня где сядешь, там и слезешь».

– Никогда не знал, что жизнелюбие и самолюбие – это какие-то страшные, запретные понятия. Вот тайные встречи с чужим мужем я бы скорее назвал запретным и безнравственным. Чужие грехи, они ведь скорее бросаются в глаза, чем свои собственные. Не так ли, а, Марина Андреевна? Чего молчишь-то? – он чеканил слова не спеша, цинично-ироничным тоном, с привкусом металла.