В новую жизнь

— Я, дѣдушка, въ Москву уѣду на машинѣ. Тятя вчера сказывалъ, что меня въ ученье отдастъ, въ Москву.

Савелiй молчалъ и смотрѣлъ на чернѣвшiя поля.

— Дѣдъ? а, дѣдъ?

— Ась? чаво тебѣ?..

— Холмикъ-то нашъ сроютъ? машину поведутъ…

— Да, Сеня… и откосикъ нашъ сроютъ… вотъ холмикъ нашъ… все…

Слезы текли изъ его слабыхъ водянистыхъ глазъ.

Тяжелая грусть захватила и Сеню.

— Дѣ-душ-ка… ты не плачь… Я тебѣ… калачъ изъ Москвы привезу…

Дѣдушка!..

— Ась? чаво тебѣ?

— Калачъ тебѣ привезу…

— Ну, пойдемъ, Сеня… холодно…

Они поднялись.

Дѣдъ долго смотрѣлъ въ даль, потомъ, опираясь на палку, опустился и сдѣлалъ земной поклонъ.

— Дѣдушка, это ты съ нашимъ холмикомъ прощаешься?

— Да, Сеня… съ холмикомъ… съ землицей нашей, съ кормилицей нашей…

— И я прощусь, дѣдушка.

И Сеня сдѣлалъ земной поклонъ. Онъ также прощался съ землей, которую еще не зналъ хорошо, но которую уже любилъ, въ которой начиналъ чувствовать мать, кормившую его.

Дѣдъ Савелiй послѣднiй разъ сталъ смотрѣть на знакомую даль. Сюда онъ не придетъ больше. Притупившiйся взглядъ старался охватить все: черныя избы „Хворовки“, пруды у околицъ, полузакрытые ветлами и бѣлой пушистой вербой, бѣдную колоколенку сельца Иванкова, кладбище поодаль, поля, родныя, дорогiя сердцу поля. А тамъ — лѣсъ темной каймой заслонилъ горизонтъ, болотина, тучи крикливыхъ грачей, небо ясное, глубокое, съ пѣсней, шныряющаго гдѣ-то въ глубинѣ, жаворонка.

Дѣдъ протянулъ руки впередъ, къ этой знакомой картинѣ; хотѣлъ охватить, укрыть всю красоту, всю необъятную вольную волю полей, защитить отъ чего-то новаго, страшнаго, что надвигается несокрушимой силой. А сзади опять загудѣла фабрика, и опять вздрогнулъ испуганный дѣдъ.

— Фабрика это, дѣдушка!..

— Да… да… пойдемъ… холодно…

И они стали спускаться къ деревнѣ.

Это было послѣднее восхожденiе на родной холмикъ. Въ концѣ iюня, когда въ „Хворовку“ прибыли на своихъ крѣпкихъ лошадяхъ землекопы-волынцы, дѣдъ Савелiй умеръ: онъ не пережилъ своего холмика.

Съ тоской глядѣлъ Сеня, какъ срывали дѣдовъ откосъ, какъ строили насыпь, рыли канавы. Осенью отецъ повезъ его въ Москву, къ знакомому слесарю. Послѣднiй разъ, съ замиранiемъ сердца, оглянулся Сеня на родную деревню, истово перекрестился на колоколенку сельца Иванкова. Можетъ быть, онъ не вернется сюда никогда; можетъ быть, не поведетъ больше соху по родимой полоскѣ, не выйдетъ съ косой на луга.

Кто знаетъ?

Глава V. Въ новый мiръ

Верстъ пятьдесятъ шли до уѣзднаго городка. Прошли городокъ ночью.

Попадались фонарики на столбахъ, ночные сторожа посвистывали на перекресткахъ, подъ ногами лежали камни. Отецъ торопился, боясь опоздать на машину. Пили чай въ большой комнатѣ, ѣли баранки. Мимо проходили запасные люди съ мѣдными ярлыками. Потомъ гукнуло что-то, загромыхало и зашипѣло. Ударили въ колоколъ, всѣ заспѣшили, забѣгали.

Сеня съ отцомъ попали въ вагонъ „лучше избы“ и забрались спать на верхнюю лавочку. Трясло и постукивало, и Сеня не могъ заснуть. Была темная ночь, и ничего не было видно. И казалась Сенѣ машина громаднымъ желѣзнымъ конемъ на колесахъ, страшной силой, которая можетъ умчать все и всѣхъ. И рядомъ съ этой „машиной“ онъ ставилъ „Сѣраго“, — какъ онъ лѣниво тащилъ тлѣгу, помахивая тощимъ хвостомъ. Съ грохотомъ и свистомъ мелькалъ встрѣчный поѣздъ, и Сеня думалъ: “это къ намъ, въ „Хворовку“.

Утромъ поѣздъ выбросилъ на каменную площадку вокзала сотни людей, и Сеня, наконецъ, увидалъ “машину“: невысокiй паровозъ сопѣлъ, точно хотѣлъ отдышаться, и грязный человѣкъ съ тряпкой ходилъ вокругъ, протирая части. И сенѣ было жаль уходить отъ этой доброй „машины“, домчавшей такую массу людей, и такой смирной теперь.

Круглые камни увидалъ Сеня подъ ногами, и вездѣ пугливый взглядъ его встрѣчалъ камни. Уходя въ небо, хмуро глядѣли большiе дома сотнями оконъ; гремѣли вагоны конки, неслись экипажи, шумѣли ряды извозчиковъ.

— Иди, иди… привыкнешь, — сказалъ отецъ. — Вотъ тебѣ и Москва.

Сеня смотрѣлъ подъ ноги, отыскивая землю, — но земли не было. Ни травы, ни дали, ни свободы полей: желѣзо и камни.

— Голубокъ, тятя!.. и тутъ голубокъ! — крикнулъ Сеня. Ходившiй по камнямъ голубокъ обрадовалъ его, напомнилъ родную сторонку.

Долго шли по улицамъ и переулкамъ и, наконецъ, вышли на большую площадь съ высокой башней. Какъ разъ ударили часы на башнѣ и напомнили колоколъ сельца Иванкова.

— Нитокъ-то што намотано… Зачѣмъ нитки-то, а? — спрашивалъх Сеня, указывая на телеграфныя проволоки, густой сѣткой тянувшiяся надъ головами.

— Телеграфъ это… извѣстiя по нимъ даютъ на тыщи верстъ… Тутъ все машина… И самъ ты по машинной части пойдешь. Старайся, и въ люди выйдешь. Ну, вотъ и пришли.

Они вошли подъ сводчатыя ворота высокаго каменнаго дома.

Спертымъ, гнилымъ запахомъ пахнуло имъ навстрѣчу; склизкая грязь липла къ ногамъ. Полутемный дворикъ былъ охваченъ съ четырехъ сторонъ облѣзлыми каменными гигантами, по которымъ, отъ земли и до чердаковъ, извивались тонкiя желѣзныя лѣстницы съ площадками, съ развѣшеннымъ на перилахъ тряпьемъ и грязными тюфяками. Надъ лѣсенкой въ подвальный этажъ, въ углу двора, висѣла вывѣска съ изображегiями самовара, кастрюль и подноса, — съ надписью: „мѣдная и самоварная мастерская Ивана Максимова. Принимаетъ заказы и въ починку“.

Они спустились по каменной, разбитой лѣсенкѣ въ подвальный этажъ, точно на дно колодца.

— Жить тутъ будешь… у Ивана Максимыча. Землякъ нашъ, Иванковскiй… Шапку-то сыми да поклонись, — торопливо говорилъ Николай, отворяя ободранную дверь.

Лязгъ, грохотъ и стукъ ударили въ уши. Тяжкiй запахъ азотной кислоты и гари защипалъ глаза, защекоталъ въ горлѣ. Подъ окнами стояло человѣкъ шесть рабочихъ, черныхъ и грязныхъ, стучали молоточками, точили и скребли по металлу, производя невыразимый скрежетъ и дрязгъ.

У горна стоялъ мальчикъ, покрытый копотью, и ногой приводилъ въ двивженiе большiе раздувательные мѣхи; огонь вспыхивалъ синими языками, и сотни искръ сыпались на кирпичный полъ, оставляя тяжелый запахъ каменнаго угля.

Никто не слыхалъ, какъ вошелъ Николай съ Сеней.

Этотъ ужасный стукъ! Онъ забирался въ мозгъ и вертѣлся тамъ, какъ сотни мухъ въ пустомъ стаканѣ.

Вышелъ изъ боковой комнаты тощй и рыжiй хозяинъ, Иванъ Максимычъ, поговорилъ съ Николаемъ, хмуро взглянулъ на Сеню и сказалъ: