В одном лице

— Почти двадцать лет для меня все равно что век, Билли, — сказала мне Элейн.

«Не для меня», — попытался сказать я — и не смог. «Мне кажется, что все это было вчера!» — хотел крикнуть я, но не мог выговорить ни слова.

Увидев, что я плачу, Элейн положила руку мне на бедро.

— Прости, что вспомнила об этой латунной кровати, Билли, — сказала она. (Элейн прекрасно меня знала и понимала, что я плачу не о матери.)

Учитывая, сколько обетов молчания хранило мое семейство, просто чудо, что мне удалось избежать религиозного воспитания, однако женщины из рода Уинтропов не были религиозными. Хотя бы эта ложь миновала дедушку Гарри и меня. Что до Ричарда Эбботта и дяди Боба, я думаю, были моменты, когда жизнь с тетей Мюриэл и моей матерью напоминала религиозный ритуал — требовала не меньшей преданности, чем соблюдение поста, или, к примеру, ночных бдений (когда куда более привычно и естественно было бы спать.)

— Что все находят в этих панихидах? — спросил нас с Элейн дедушка Гарри. Первым делом мы поехали в его дом на Ривер-стрит; я наполовину ожидал, что Гарри встретит нас в виде женщины или, по крайней мере, одетым в платье бабушки Виктории, но он выглядел как обычный лесоруб — джинсы, фланелевая рубашка, щетина. — Не понимаю, зачем живые считают нужным сидеть над телами — ну, перед тем, как перейти к похоронам? Куда могут деться трупы? Почему нужно над ними сидеть? — спросил дедушка Гарри.

Вермонт. Февраль. Никто не собирался хоронить мою мать или Мюриэл до апреля, пока не оттает земля. Я догадывался, что в похоронной конторе дедушку Гарри спросили, хочет ли он провести панихиду; вероятно, это и послужило причиной его тирады.

— Господи, да мы до весны будем сидеть над телами! — вскричал Гарри.

Никакой религиозной службы не планировалось. У дедушки Гарри был большой дом; было решено, что семья и друзья соберутся на коктейли и фуршет. Поминать разрешалось, но никакой «поминальной службы», мы с Элейн не слышали ни слова о какой-либо службе вообще. Гарри выглядел рассеянным и смущенным. Мы с Элейн согласились, что он не похож на человека, только что потерявшего обеих дочерей; скорее он походил на забывчивого старика, который никак не может найти свои очки — казалось, мысли дедушки Гарри витают где-то далеко, и это наводило на нас жуть. Мы оставили его готовиться к «вечеринке»; я не оговорился, он действительно употребил слово «вечеринка».

— Ой-ёй, — сказала Элейн, когда мы вышли из дома на Ривер-стрит.

С тех пор, как я сам учился в Фейворит-Ривер, я впервые приехал «домой» — то есть в квартиру Ричарда Эбботта в Бэнкрофт-холл — в то время, когда шли занятия в школе. Но то, какими юными выглядели ученики, больше ошарашило Элейн, чем меня.

— Не вижу никого, с кем могла бы заняться сексом хотя бы в воображении, — сказала Элейн.

По крайней мере, Бэнкрофт остался мужским общежитием; и без того было непривычно видеть всех этих девочек в кампусе. Как и большинство интернатов Новой Англии, в 1973 году академия Фейворит-Ривер ввела совместное образование. Дядя Боб больше не заведовал приемом учеников. Теперь Ракетка работал в отделе по связям с выпускниками. Не стоило труда вообразить, как добряк Боб с легкостью добивается расположения (и денег) сентиментальных выпускников академии. Боб также наловчился вставлять свои запросы в новостную колонку журнала для выпускников «Вестник Ривер». Он увлекся выслеживанием тех выпускников, которые не поддерживали связей со школой. (Дядя Боб называл свои запросы «Воплями о помощи из отдела „Куда вы подевались?“».)

Кузина Джерри заранее предупредила меня, что в результате рабочих командировок Боб «сорвался с привязи» со своим пьянством, но я считал Джерри последней выжившей женщиной из рода Уинтропов — пусть в ней этот устойчивый ген вечного недовольства и был несколько разбавлен. (Как вы помните, я всегда полагал, что репутация пьяницы, закрепившаяся за Бобом, сильно преувеличена.)

Из других новостей: вернувшись в Бэнкрофт-холл, мы с Элейн обнаружили, что Ричард Эбботт не может говорить, а мистер и миссис Хедли не разговаривают друг с другом. Прекращение коммуникации между Мартой Хедли и ее мужем не стало для меня новостью; Элейн еще давно предсказала, что у ее родителей все идет к разводу. («Никаких скандалов не будет, Билли, — они уже друг другу безразличны», — сказала мне Элейн.) А Ричард Эбботт признался мне — еще когда мама была жива, а Ричард мог говорить, — что они перестали выходить в свет с супругами Хедли.

Мы с Элейн задумались над этим таинственным «перестали выходить в свет». Разумеется, это увязывалось с двадцатилетней теорией Элейн о том, что ее мать влюблена в Ричарда Эбботта. Что я мог добавить, если в свое время я был влюблен и в миссис Хедли, и в Ричарда?

Я всегда считал, что моя мать не заслуживает такого человека, как Ричард Эбботт, и что Марта Хедли слишком уж хороша для мистера Хедли. Мало того, что я не мог припомнить его имя, если оно у него вообще было; недолгая слава мистера Хедли — этой славой он был обязан своей роли политического историка и голоса протеста во время войны во Вьетнаме — что-то вывихнула в нем. Он и раньше казался чужаком в своей семье — отдалившись не только от миссис Хедли, но и от своего единственного ребенка, Элейн, — но теперь отождествление с общим делом (он устраивал антивоенные крестовые походы вместе с учениками Фейворит-Ривер) окончательно разлучило его с Элейн и Мартой Хедли, и он практически не имел дел со взрослыми.

Такое случается в интернатах: время от времени приходит преподаватель, не слишком довольный своей взрослой жизнью, и пытается превратиться в ученика. К несчастью, стремление мистера Хедли стать одним из учеников (по словам Элейн), когда самому ему уже перевалило за пятьдесят, совпало с решением академии принимать девочек. Это было всего за два года до окончания войны во Вьетнаме.

— Ой-ёй, — снова повторила Элейн, но в этот раз добавила: — Когда война закончится, какой крестовый поход возглавит мой отец? Как он задействует всех этих девчонок?

Мы с Элейн не видели дядю Боба до «вечеринки». Я недавно прочел новый запрос Ракетки в свежем выпуске «Вестника Ривер»; после новостей о выпуске шестьдесят первого года, моем выпуске, в рубрике «Вопли о помощи из отдела „Куда вы подевались?“» было размещено очередное жалобное воззвание.

«Как ты там, Жак Киттредж?» — написал дядя Боб. Получив базовую степень в Йеле (выпуск шестьдесят пятого года), Киттредж окончил трехлетний курс в йельской школе драмы; в шестьдесят седьмом он получил степень магистра изящных искусств. После этого мы ничего о нем не слышали.

— Блядь, магистра чего?! — спросила Элейн больше десяти лет назад — когда «Вестник Ривер» получил последнюю весточку от Киттреджа (или о нем). Элейн имела в виду, что он мог получить степень по актерской игре, дизайну, режиссуре, звукорежиссуре, сценарному искусству, театральному менеджменту, техническому дизайну — даже по драматургии и критике.

— Спорить готова, он стал сраным критиком, — сказала Элейн. Я сказал ей, что меня не волнует, кем стал Киттредж; я сказал, что не хочу этого знать.

— Еще как хочешь. Меня так просто не надуешь, Билли, — ответила на это Элейн.

Мы обнаружили Ракетку в гостиной дедушки Гарри, сгорбившимся на диване — практически утонувшим в диване. У меня возникло ощущение, что потребуется целая команда борцов, чтобы поднять Боба на ноги.

— Мои соболезнования насчет тети Мюриэл, — сказал я ему. Дядя Боб привстал с дивана, чтобы обнять меня, и пролил свое пиво.

— Черт, Билли, — сказал Боб. — Исчезают люди, от которых меньше всего этого ожидаешь.