В плену нашей тайны

Как достиг медпункта, не помню. Переступил порог, уложил Исаеву на кровать дрожащими руками и принялся ждать, пока медсестра проводила манипуляции.

— Если она умрет… — дышал через раз, не понимая, что несу.

— Да с чего умрет? У нее пульс хорошо прослушивается, видимо в обморок упала. Молодой человек, вы бы водички выпели, бледный как стена.

— Какая, к черту, водичка? — крикнул на пожилую женщину, которая не была ни в чем виновата. Но мне плевать, главное, чтобы Ева очнулась. Я сидел на койке напротив, разглядывая ангельское личико этой дурехи: ее тонкие пальчики и худенькие плечи. Какая она все–таки маленькая и беззащитная.

— Выпейте, — медсестра протянула стакан, пришлось подчиниться.

— Когда она очнется? — спросил дрожащим голосом, не сводя глаз с Евы. Я знал каждую черту ее лица, даже маленькую родинку рядом с мочкой уха. Я знал, как она нервно теребила юбку, стоя у дверей, и с каким удовольствием пела, вдыхая жизнь в музыкальные композиции. Я знал, что она не переносит запах лилий, любит клубнику и загадывает желания, когда падают звезды.

Наверное, в мире нет человека, который мог бы рассказать больше, чем я о Еве. Как и нет человека, которого она настолько же сильно ненавидит, и человека, который пылает той же ненавистью к ней. Последние пять лет я старательно пытался стереть себе память, и старательно не замечал глубокой трещины, растущей день от дня в сердце. Но больше всего меня кусали мысли ненависти, и как бы это не звучало странно, я хотел перестать ненавидеть Исаеву.

— Скоро, — вырывает из дум голос медсестры. — Как вас зовут, молодой человек?

— Ян, — отвечаю с ходу, проводя ладонью по лицу. Плечи такие тяжелые, словно на них повесили гири весом в тонну. Опять вспоминаю мать, и тот черный понедельник. Кажется, он никогда не исчезнет из моей памяти.

— Ян, вы бы…

— Вишневский! — как гром среди ясного неба звучит голос директрисы. — Что произошло? Что с Исаевой? Вы опять?.. — таращится на меня, эта дамочка в возрасте.

— Снова, — вздыхаю, обреченно. А потом замечаю, что ресницы Евы начинают дергаться. Не передать словами, какое облегчение наступает в моей душе: губы невольно растягиваются в улыбке, хотя сердце продолжает настойчиво тарабанить по легким.

— Вишневский, за мной! Немедленно! — строго командует Юлия Витальевна. И я подчиняюсь, потому что не хватало еще Исаевой в таком состоянии слушать припадки нашей эмоциональной женщины.

Мы выходим в шумный коридор, идем быстрым шагом, привлекаем внимание учащихся, да и учителей. Кто-то здоровается со мной, кто-то поглядывает с долей переживания. У лестницы на нас налетает Карина с подружками. Лицо у нее слишком бледное, хотя и в обычное время щеки не изливают яркостью. Акимова часто моргает, тяжело дышит, ее грудь то и дело вздымается, а худенькая шея вжимается в плечи.

Карина открывает рот, видимо планируя что-то сказать, но замечает строгий взгляд Юлии Витальевны, поэтому лишь молча провожает нас в сторону кабинета директрисы. Каждой косточкой позвонка, ощущаю на себе внимание Акимовой. Когда она только перевелась, мы умудрились подружиться. Нет, конечно, не так как с Евой.

В тот день на озере, я ждал Исаеву, то и дело, поглядывая вдаль. Не вникал в разговоры ребят, не смотрел на огромные воздушные шары, что парили над водой. А потом появилась Карина: налетела на нас, в буквальном смысле упала прямо мне в ноги. Коленки в крови, ладошки счесала, сама чуть не плачет. Ну не сволочь же я, чтобы не помочь человеку. Помог. И до лавки довел, и в аптеку сходил, и даже пластырь ей дал с зеленкой. Парни все ахнули, до того Акимова им понравилась, да и девчонки в один голос кричали: «какая милая, ангел воплоти».

Я лишь молча пожимал плечами, меня никогда не привлекали фарфоровые лица. А Карина — дорогая конфета в яркой дизайнерской обертке, которая стоит кучу денег и каждый, проходя мимо, всегда останавливается, мечтательно вздыхая. Каждый, но не я. С детства ненавижу яркие обертки и дорогие конфеты.

Не знаю почему, но в тот день жутко разозлился. Мне хотелось видеть рядом не девушку, переливающуюся в лучах осеннего солнца. Я ждал Еву, ждал и не дождался. А после Акимова почему-то решила стать частью моей компании. Она сама подошла к нам, мило улыбнулась и присела между двух ребят. Начала болтать, рассказывать смешные истории из жизни. И так легко ей было, за пару дней девчонка влилась в коллектив, окружив себя любовью, вздохами и вниманием.

— Вишневский, — произнесла неожиданно директриса, вырывая меня из воспоминаний. — Заходить планируете?

— Если честно, не очень, — сухо ответил, разглядывая обилие наград на дальней стенке. Зачем их дарят учителям? Многие из здешних не знают подхода к детям, многие до сих пор считают Исаеву странной. Кажется, этого я никогда не пойму.

— Закрывайте дверь, и расскажите, что произошло.

И я закрыл, только рассказывать ничего не стал. Да и что я мог поведать? Для расследования есть камеры, их же для чего-то напичкали по всей школе. Ну и зарплату она должна отрабатывать, явно не с помощью моих мозгов.

— Мне придется опять вызывать родителей, — возмутилась моим молчанием женщина. Она то и дело теребила в руках золотой паркер. Старалась выглядеть уверенной, соответствовать свой должности. Но дорогой брючный костюм кирпичного цвета, браслет от Тиффани на толстой кисти и перстень, сверкающий на указательном пальце, не помогали в создании образа. Пшик. Это был всего лишь пустой образ, созданный родительскими кошельками. Учитель — не та профессия, в чье кресло может сесть любой. Тут как минимум надо любить детей и хотеть стать для них кем-то большим, чем человеком в брючном костюме. Увы, наша директриса таковой не являлась.

— Дерзайте, отец уже точит зуб на вас. Думаю, он обрадуется очередному походу сюда. Может, наконец, перестанет спонсировать эту помойку.

— Вишневский! — дамочка стукнула ладонью по столу, на ее шее начала дергаться венка, а глаза едва не заливались краснотой. Что ж, правду никто не любит. С первого дня я считал школу и весь мир элиты помойкой, где правит общественное мнение, деньги и власть.

— Если это все, я, пожалуй, пойду.

— В смысле пойдете?! — воскликнула удивленно Юлия Витальевна.

— Вы не понимаете значение слова «идти»? — вскинул я бровь, поднимаясь из-за стола. И так потратил уже минут пятнадцать, чтобы дойти досюда, понежиться в кожаном кресле, и задохнуться от приторных духов.

— Это уголовная ответственность! А если бы с Исаевой что-то серьезное произошло? Да, ваши родители — влиятельные люди, но… это же такой скандал. Резонанс. Мало вам что ли событий с вашей матерью? — на последнем слове Юлия Витальевна явно сделала акцент, чтобы зацепить меня. И у нее отлично получилось. Вены моментально натянулись, подобно струнам на музыкальном инструменте. Я чувствовал каждой клеточкой, как напряжение нарастает, дышать становится тяжело, а желудок наполняется льдинами.

Мама для меня была слабым местом. Всегда. И человека, бросившего ее с животом, я ненавидел больше всего на свете. Мне казалось, он причина многих бед. Я до сих пор отчетливо помню, как прибежал из больницы и сжег все его фотографии, как задыхался, сдерживая слезы в глазах. В черный понедельник Ева стала вторым человеком, кого я никак не мог простить, но и отпустить тоже по неведомой причине не мог.

— Я сожгу вашу чертову школу, если вы еще раз откроете рот в сторону моей матери! — крикнул в сердцах. Ни минуты. Находиться в этом блестящем кабинете я не мог больше ни минуты. Развернулся, хлопнув громко дверью, и подошел к подоконнику, стягивая кожу на висках пальцами. Надо успокоиться, узнать, что там с Исаевой и… отправить клоунов в клетку.