В погоне за солнцем
Шрифт:
...Тот самый разум, который уже приговорил ее к смерти.
Она обречена. Ни один бессмертный не пожертвует ферзем ради спасения пешки. Будь она на месте Эрелайна - не колебалась бы ни секунды, и потому не имеет никакого права о чем-то его просить.
...И кого - его? Незнакомца, которого почти ненавидит, и который платит ей взаимностью?
Иришь закрыла глаза, чтобы не видеть темнеющее у самой шеи лезвие, но так было даже страшнее: перед глазами вставали образы близкой смерти, лица родных, которых она больше никогда не увидит... и осознание того, какая же она, драконы ее раздери, идиотка!
"Самая
Совершенно некстати вспомнилось, что она так и не рассказала Роальду о том, что это она в свое время сломала его любимую игрушку. Брат всегда был нелюдимым и молчаливым, и все время проводил в одиночестве, играясь с набором солдатиков, которые ему подарил отец на десятилетие. Иришь до сих пор помнила красивые, изящные фигурки, вырезанные из мрамора, и помнила, как Роальд обожал их и ни с кем не хотел играть. Иришь обижалась и злилась, и однажды прокралась в его комнату и спрятала сундучок с солдатиками за занавеску. У открытого окна. Столкнула вниз игрушку не она, а кто-то из слуг, но виноватой Иришь считала только себя.
Роальд, так и не вызнав, кто виноват, еще больше замкнулся в себе. Ему, конечно же, подарили другой набор, лучше прежнего, но брат остался к нему равнодушен.
Извечная, о чем она думает! Что за мысли!
Почему они так тянут? О чем вообще они говорят?! Быстрее бы все закончилось: нет никаких сил ждать.
– Уходите, - хриплым, севшим, но не ослабшим голосом отрезал Эрелайн.
– Уходите, и если посмеете тронуть леди - убью вас. И клинок, выкованный из драконьего пламени, вам не поможет.
– Проклятый упрямец!
– рявкнула Сумеречная, не выдержав.
– Мы оба знаем, что ты сделаешь, так хватит тянуть!
Из груди Иришь вырвался горький смешок. К чему это ребячество! Она обречена, и полноте: незачем терзать сердце глупой надеждой.
Она подняла глаза на Эрелайна. "Я обречена, - шептал ее взгляд.
– Не жалейте меня, лорд".
Встретилась - и впервые не увидела в его глазах той пугающей бездны, небесного колодца звезд, впервые разглядела что-то человеческое за холодной безразличной маской. Сочувствие, боль, жалость, вину, ненависть... много ненависти и боли, целая бездна.
Впервые увидела в нем что-то... искреннее. Живое.
Но это уже неважно. Слишком поздно.
...И почему эта Сумеречная так уверена в своей правоте?... Безупречный, следующий долгу, никогда не отступающий - разве он может согласиться на это?.. И если не может - то почему тянет? Зачем ведет этот разговор?
Где сейчас ваше безразличие, Эрелайн, в которое вы кутаетесь, как в подбитый мехом плащ, укрываясь от холода извне - и изнутри? Оно так долго хранило вас, оберегало, и теперь, когда больше всего вам нужно - отступилось.
Иришь тихо, неглубоко, боясь порезаться, вздохнула - и с тоской поглядела на небо, где в пелене сизо-синих туч пряталась изменница-луна.
"А говорили - хранительница, подруга...
– грустно улыбнулась она.
– А теперь я умираю, и где ты, предательница? Даже не вышла попрощаться".
Не так она представляла себе этот вечер... и все вечера потом, которых теперь не будет.
Хоть бы лучик сверкнул в просвете,
хоть бы прояснилось... но небо лишь глухо внимало ее мольбам, такое же далекое, холодное и беспристрастное, как и прежде.Обречена.
Иришь закрыла глаза, уже сознательно воскрешая в памяти ушедшие года. Солнечную улыбку Даррена, хмурый, но заботливый взгляд Роальда... Матушку - властную и жестокую, и отца... Отца, которого она так редко видела, но воспоминаниями о котором дорожила больше, чем всей музыкой и всеми танцами.
Она одергивала себя, чтобы ни в коем случае не начать себя жалеть, но напрасно: предательские слезы уже дрожали на ресницах, грозя вот-вот сорваться. О, какая она жалкая! Смотреть в лицо неминуемой смерти - и плакать!
Иришь вдохнула раз, другой, пытаясь успокоиться... и замерла, вдруг расслышав окончание брошенной Сумеречной фразы.
"Сердце, чернее ночи"? "Чудовище"? "Путь во тьму"?..
Что-то вдруг надломилось, и Иришь словно со стороны увидела, как разрозненные цветные стеклышки переливчатой мозаикой складываются в узор витража. Она уже знала, что увидит; знала, предчувствовала, но боялась даже представить...
Осознание пришло через несколько мгновений, протянувшихся в вечности, и тихая грусть сменилась ужасом: всепоглощающим, бесконтрольным; от которого подламываются колени и который не дает шевельнуться, сойти с места, заставляя молча и покорно принимать свою смерть...
О, Бессердечная! Как она могла не понять этого раньше? И как она могла идти с ним рука об руку, прикасаться к нему... танцевать с ним!
По рукам, и талии, еще помнящим прикосновения Эрелайна, вновь засеребрился иней.
Чудовище, проклятый, смотрящий в ночь, он ходил рядом с ними, танцевал и смеялся. Он - воплощенная смерть, живая тьма, чудовище, приносящее смерть одним прикосновением, одним взглядом, одним своим присутствием! Он - тот, кто мог погубить их всех, каждый миг, каждую секунду... Чего он выжидал? Почему не выдал себя раньше?..
"Пропала!
– с отчаянием подумала Иришь.
– Теперь точно!"
Даже Сумеречных она боялась меньше. Пусть враги, пусть вражда их тянется тысячи лет, но они хотя бы понятные, настоящие. А Эрелайн - чудовище, в глазах которого нет ничего человеческого. Одна тьма, одна разверзнувшаяся бездна... Что может быть нужно тьме?!
Она не выдержала и вскинула на него взгляд, сама не зная, что хочет просесть в нем.
Бездна и тьма, тьма и бездна, небесный колодец с искрами и росчерками звезд, далеких туманностей... пустота и ничто. Как она могла хоть на секунду поверить, как она могла принять чудовище за aelvis?!
Эрелайн перехватил ее взгляд, исполненный ужаса, брезгливости и презрения.
Перехватил - и что-то в нем, еще готовым бороться несмотря ни на что, надломилось.
А в глаза, только что таких чуждых, нечеловеческих, промелькнуло... что? Боль и отчаяние? Но...
Он разжал пальцы - и меч упал у его ног, утонув в шепчущем море трав.
Тихое, едва слышное:
– Будь по-твоему, - и его медленные, но твердые шаги.
...А сердце ее вновь дрогнуло, поверив. Потому что в его взгляде, в изуродованном маской боли лице, сейчас было, наверное, больше человеческого, настоящего, чем у самой Иришь когда-либо.