В поисках Дильмуна

С открытием нового текста о потопе Дильмун приобрел гораздо большее значение, нежели то, которое ему придавали упоминания в текстах ассирийских царей. Он оказался вечной обителью бессмертного прародителя всего человечества, и, судя по всему, именно в Дильмун прибыл Гильгамеш в поисках бессмертия. Но почему боги избрали Дильмун обителью человека, спасенного ими от потопа? Ведь не сюда же пришел корабль Зиусудры; напротив, по преданию, его прибило к горе на дальней окраине Месопотамии.

Ответ на этот вопрос подсказывает другой текст из Ниппура, и он же свидетельствует о совершенно особом положении Дильмуна в религии Двуречья. Речь идет о большой глиняной табличке с 278 строками клинописи в шесть колонок, доставленной исследователями в Музей Пенсильванского университета, где она хранится и теперь. Впервые этот текст был опубликован в 1915 г., однако предложенный тогда перевод был не очень вразумительным, и только в 1945 г. куратор Отдела Ближнего Востока в университетском музее города Филадельфии, один из крупнейших мировых авторитетов по Шумеру, профессор Крамер, представил адекватный перевод^[18]. Перед нами мифологическая поэма, обычно называемая «Энки и Нинхурсаг» по имени двух главных действующих лиц. Мы уже познакомились с Энки — богом, который спас Ут-напиштима от потопа. Он один из четырех главных божеств шумерского пантеона, бог-покровитель Эриду (самого южного и, по преданию, самого древнего из городов Южной Месопотамии), бог бездны. Тут необходимо объяснение. Английское abyss («бездна») — пожалуй, единственное слово, заимствованное из шумерского языка; причем за тысячи лет смысл его несколько изменился. Первоначально шумерское абзу подразумевало подземные воды. Шумеры верили, что земля и море покоятся на другом море — абзу… В отличие от обычного, соленого моря абзу — пресное. Не только в преданиях, но и на самом деле они четко разделены: ложе соленого моря не дает водам смешиваться. В представлении шумеров абзу было источником всей пресной воды; реки брали свое начало в подземном море, и оттуда же поступала вода в колодцы и источники. Энки играл роль правителя и стража пресноводного моря. Нинхурсаг — единственная богиня в ряду четырех верховных божеств, в исконном значении — великая Мать-Земля, богиня суши.

События, описанные в мифе об Энки и Нинхурсаг, происходят в Дильмуне, и поэма начинается восхвалением этой страны:

Священные города — вручи их ему [Энки?],

Священна страна Дильмун.

Священный Шумер даруй ему,

Священна страна Дильмун.

Священна страна Дильмун, непорочна страна Дильмун,

Чиста страна Дильмун, священна страна Дильмун.

После еще нескольких строк в том же духе следует более конкретный текст. Дильмун священен, потому что там нет хищных зверей, нет болезней, нет старости:

В Дильмуне не каркает ворон,

Не кричит дикая курица,

Не убивает лев,

Не хватает ягненка волк,

Нет диких псов, пожирающих козлят,

Нет кабанов, пожирающих зерно.

Солод, что вдова рассыпает на крыше,

Птицы небесные не поедают.

Голубь не прячет голову.

Нет больных, говорящих «у меня болят глаза»,

Нет больных, говорящих «у меня болит голова»,

Нет старух, говорящих «я старуха»,

Нет стариков, говорящих «я старик».

Затем, очевидно, следует обращение богини Нин-сикиллы к Энки с просьбой даровать Дильмуну воду. Нин-сикилла — дочь Энки; из другой поэмы нам известно, что Энки назначил Нин-сикиллу богиней-покровительницей Дильмуна.

Отец Энки отвечает дочери своей Нин-сикилле:

Пусть Уту [бог солнца], пребывающий в небесах,

Доставит тебе сладкую воду из земли, из подземных

источников вод;

Пусть наполнит водой твои обширные водохранилища [?];

Чтобы город твой пил из них воду в достатке;

Чтобы Дильмун пил из них воду в достатке;

Пусть твои колодцы с горькой водой станут колодцами

сладкой воды;

Пусть пашни и поля твои отдают тебе свое зерно;

Пусть твой город станет «домом кораблей»

обитаемой земли.

Повеление Энки исполняется. И дальнейшие события происходят в этой стране сладкой воды и плодоносных полей. Нинхурсаг взращивает в Дильмуне восемь растений. Как профессор Крамер искусно подытоживает длинное изложение: «Ей удается вызвать их к жизни лишь после сложного (добавлю, связанного с кровосмешением. — Дж. Б.) процесса, в котором участвуют три поколения богинь, зачатых богом Энки и рожденных без боли и родовых мук». Но Энки поедает эти растения, после чего его поражают восемь недугов. Разгневанная поступком Энки, Нинхурсаг покидает собрание богов и грозит не возвращаться, пока Энки не умрет. Тем не менее лисе удается убедить Нинхурсаг вернуться в собрание богов, и та соглашается исцелить Энки. Для этого Нинхурсаг по числу недугов производит на свет восемь богов и богинь. Последним на свет является бог Эншаг — шумерский эквивалент Инзака, дильмунского бога, чье имя начертано на камне, найденном на Бахрейне капитаном Дюраном.

Такова повесть об Энки и Нинхурсаг — не очень-то назидательная и высокоморальная, да и литературные достоинства ее не так уж высоки, разве что сделать скидку на возраст. Но зато это одна из древнейших известных нам повестей в мире^[19]. Впервые ее записали почти четыре тысячи лет назад, и уже тогда она, вероятно, была достаточно древней. Конечно, для нас интереснее всего то, что описываемые события происходят в Дильмуне^[20]. Особенно примечательно, учитывая прочные местные корни шумерских богов, что государство, которое в письменной истории шумеров и вавилонян выступает как иностранное, играло столь важную роль в их мифологии. Возможно, это объясняется тем, что Энки, повелитель пресных подземных вод, первоначально был дильмунским богом и пересказанный нами миф перекочевал в Месопотамию из Дильмуна. Во всяком случае, очевидно, что шумерские и вавилонские жители Южной Месопотамии верили, что на заре времен их боги немало времени проводили в Дильмуне и облагодетельствовали эту страну пресной водой, растениями, отсутствием болезней и вечной юностью. А потому, когда Энки спас Зиусудру от потопа и даровал ему вечную жизнь, тому было только естественно поселиться в благословенном краю, где не ведали смерти. В том самом краю, который, судя по всему, в давние времена посетил искавший бессмертия Гильгамеш. Правда, это относится к области догадок, ведь в вавилонском эпосе о Гильгамеше Дильмун прямо не упоминается.

А вот то, что в глазах шумеров Дильмун был священной страной, не догадка. Об этом снова и снова говорится в мифе об Энки и Нинхурсаг. Вот почему так знаменательно, что первое обнаруженное нами на Бахрейне значительное сооружение, по древности близкое к Шумеру, оказалось храмом.

Глава пятая

ПОРТУГАЛЬСКАЯ КРЕПОСТЬ

Минуло два года, идет строительство нашего лагеря. Четыре дня назад мы с Юнисом разметили план; теперь Джафар с его командой старичков занимаются строительством. С того места, где я сидел на самом высоком из уцелевших выступов крепостного вала, можно было наблюдать за работой, а повернешь голову — открывается вид на простирающиеся за теллем на много километров плантации финиковых пальм. Или на море. Португальцы устроили себе превосходный наблюдательный пункт.

Судя по всему, крепость господствовала над северной частью Бахрейна и северо-западными подходами к острову в те годы, когда португальцы играли главенствующую роль в Персидском заливе и на торговых путях в Индию. В 1498 г., через шесть лет после того, как Колумб открыл Америку, Васко де Гама обогнул Африку и проложил путь в Индию. В последующие двадцать лет португальцы, ведомые своим великим адмиралом Афонсу д'Албукерки, утвердились на всех берегах от мыса Доброй Надежды до далекой Индии. В 1521 г. они завоевали Бахрейн и удерживали его с перерывами до 1602 г. Очевидно, вскоре после 1521 г. и была сооружена мощная крепость на высоком холме посредине северного побережья Бахрейна^[21].

В речевом обиходе и на всех картах этот форт по-прежнему известен как «Португальская крепость», однако официальное название, которым и мы пользуемся в наших отчетах, — Кала’ат аль-Бахрейн, то есть Бахрейнская крепость. Дело в том, что правитель Бахрейна, наш добрый друг шейх Сульман, всегда утверждал, что на самом деле крепость построена не португальцами: те просто перестроили существовавшую до их прихода арабскую крепость. Конечно, шейх Сульман не был специалистом по фортификации XVI в., и мы долго склонялись к мнению, что его вера в приоритет арабской крепости вызвана желанием умерить роль европейцев в истории Бахрейна. Не тут-то было. Хотя правитель знал о XVI в. не больше нашего, его стратегическое чутье было несравненно сильнее. Он явно понимал, что такую господствующую высоту не оставили бы без укрепления. И когда мы через несколько лет после того, как разбили на этом месте первый лагерь, интереса ради раскопали несомненно европейскую прямоугольную угловую башню, оказалось, что она опирается на более старинную круглую башню явно арабского типа.

Однако это открытие, как и многие другие, еще принадлежало будущему, когда в январе 1956 г. я сидел на камне, глядя, как внизу возникает наш лагерь. Меня окружали развалины крепости. Внутренняя часть ее представляла собой обширную полосу камня и нанесенного ветром песка, круто спадающую от крепостного вала к сравнительно ровной песчаной площадке посредине. На этой площадке, защищенной валом от дующих круглый год северных ветров, мы и разбили лагерь. Разметили на песке длинный узкий прямоугольник — восемнадцать метров в длину, четыре в ширину. Здесь нам предстояло жить в доме, разделенном восемью поперечными стенами на девять маленьких клетушек размером два на четыре метра. Рядом должны были поместиться две постройки поменьше — одна для кухни, другая для повара и его помощника, которых нам еще. предстояло нанять. Третью сторону прямоугольника, между кухней и жилым строением, мы решили занять домиком под рабочее помещение и столовую. Размеры всех комнат были тщательно рассчитаны при участии Джафара. Ибо все лагерные постройки относились к типу барасти — хижин из пальмовых листьев, а Джафар слыл на Бахрейне знатоком такого рода конструкций.

Барасти — конструкция, уходящая в прошлое. Всего двадцать лет назад, когда я впервые познакомился с Бахрейном, селения среди финиковых плантаций целиком состояли из пальмовых хижин, да и в городах было немало таких построек. С той поры многое изменилось. Опустошительные пожары в пригородах, где жались друг к другу барасти, сильно умерили популярность этих жилищ, и правительство даже запретило их строить. С появлением электричества, вентиляторов и кондиционеров присущая барасти даже знойным летом прохлада перестала быть исключительным преимуществом пальмовых хижин. А главное, растущий достаток позволил большинству деревенских жителей строить каменные дома. Теперь барасти — жилище бедняков, в том числе археологов.