В поисках единорога

С наступлением темноты мы разложили большие костры и снова выставили удвоенную охрану, строго наказав часовым не зевать. Но в эту ночь негры не посмели приблизиться, только воинственно покрикивали издали, чтобы напугать нас и дать понять, что они рядом.

Наутро мы стали совещаться: следует ли нам вернуться в Томбукту за новыми проводниками или же двигаться дальше вниз по реке. Кое-кто предпочел бы вернуться, но большинство, в том числе и я, считали, что, следуя течению реки, мы наверняка скоро выйдем к какой-нибудь деревне или к морю, и это куда надежнее, чем идти обратно без верблюдов. Покончив со спорами, мы погрузили вещи на трех оставшихся верблюдов, а что не могли забрать с собой — сожгли. Пламя охватило несколько палаток из превосходного холста, одежду, ткани — было бы грешно бросать все это на поживу тем, кто так люто нас ненавидит и преследует. Опечаленные, но не утратившие надежды, мы продолжили путь. Раненный накануне арбалетчик вскоре умер, избавив нас от необходимости тащить его на самодельных носилках. Ему устроили похороны, фрай Жорди прочел молитву за упокой его души, и все мы внимали ее словам и повторяли их с набожным благоговением.

Два дня спустя мы вышли на обширное поле сочной травы. Посередине протекал ручей, впадающий в реку, а на берегу его стояла крошечная деревенька — россыпь круглых соломенных хижин, формой напоминающих шлем, а искусным плетением — корзинки. В хижинах обитали негры и негритянки со своим многочисленным потомством, и никто из них не носил одежды. Все население деревеньки высыпало нам навстречу, не проявляя ни малейших признаков враждебности. Кожа у них была намного темнее, чем у предателей, которых мы оставили позади, и поэтому я приказал не обижать их, если только они не нападут первыми. Паликес издалека обратился к ним на одном из известных ему наречий, туземцы его частично поняли, объяснили, что величают себя племенем Голубя. Вскоре они уже тащили нам фрукты, просяную муку и прочие съедобные вещи. Мы решили разбить лагерь неподалеку от них, на небольшом холме возле реки, и оставаться здесь, пока не разберемся, куда нам двигаться дальше.

Эти „голуби“ оказались славными людьми. Каждый день к нам являлась от них целая делегация — они доверчиво приносили еду и разную хозяйственную утварь и даже позволяли своим женщинам валяться по кустам с арбалетчиками, а сами смеялись, словно бесхитростные дети, пока им наставляли рога. Из чего мы заключили, что наши новые знакомцы обладают мирным, незлобивым нравом и до крайности простодушны. Неудивительно, что мы к ним по-своему привязались. Возвращаясь после охоты — неизменно успешной, благо антилопы и буйволы часто спускались на водопой, — мы отдавали туземцам лишнее мясо (коего всегда получалось много), чем заслужили их благодарность и доброе расположение. Тем не менее я не прекращал ежедневно выставлять часовых и зорко стеречь лагерь на случай, если вернется изменник Бобор со своими людьми. Что и произошло всего несколько суток спустя. Однажды наши охотники вернулись бегом, едва переводя дух. Солдаты сообщили, что наткнулись, без всякого сомнения, на Бобора и его шайку, насчитывающую не меньше двух сотен негров. Андрес де Премио с большим отрядом отправился на поиски и застал неприятелей дружно храпящими среди бела дня на лесной полянке, без всякой охраны, будто им не грозит никакая опасность. Наши набросились на них, убили тридцать четыре человека и взяли в плен Бобора, их предводителя. Сам Бобор в этой суматохе не пострадал, если не считать пустяковой раны на ноге, которую Федерико Эстебан ему потом зашил и быстро вылечил. Я отверг горячие просьбы арбалетчиков выпустить ему кишки и четвертовать, а вместо этого велел подвергнуть его пыткам и через Паликеса дознаться, какая причина заставила его столь подло обойтись со своими нанимателями. Он ответил: дескать, на то была воля Мохамета Ифрана, потому что мавры не хотят, чтобы белые люди заходили дальше пустыни, в леса, где находятся золотоносные копи. Это, по их мнению, навлекло бы страшные беды на Африку. Такой поступок Мохамета Ифрана вполне укладывался в мое о нем представление и мог быть правдой. Мы объяснили пленнику, что никакого золота нам не нужно, а нужен только рог единорога, он же поклялся в обмен на помилование проводить нас туда, где обитает зверь, и заверил, что это совсем недалеко, в сорока днях пути, если удаляться от большой реки. Но после всего случившегося мы не испытывали доверия к бывшему проводнику, так что некоторое время держали совет и постановили Бобора казнить ради устрашения прочих предателей. Возмездие за наших товарищей, погибших по его вине, и за понесенный нами ущерб тоже представлялось справедливым. И наконец, мы рассудили, что проводников можно найти и других, честнее и надежнее этого. Словом, невзирая на его рыдания и отчаянные мольбы, я отдал пленного на растерзание арбалетчикам. Его четвертовали — а точнее, разорвали натрое, верблюдов-то было всего три, — останки нанизали на колья и выставили на всеобщее обозрение подальше от лагеря. На них тут же налетели стервятники, которых в Африке больше, чем у нас воробьев, а ночью подоспели еще какие-то любители падали, и наутро восходящее солнце осветило лишь обглоданные дочиста кости. Все-таки забавно, с какой поразительной скоростью исчезает мясо в этом суровом краю.

Еще две недели мы провели в блаженном ничегонеделании, и уж теперь-то чернокожие разбойники не смели приближаться к реке. За это время мы успели не раз побеседовать с жителями плетеных хижин. Паликес показывал рукой разные направления и пытался выяснить, что, например, находится вверх по течению реки, а что вниз по течению, что за горами, а что — там, где садится солнце. Туземцы старались отвечать как можно обстоятельнее, насколько позволяло им собственное дремучее невежество, и похоже было, что они говорили правду. Я хотел поскорее двинуться дальше, поскольку видел, что кое-кто из арбалетчиков чересчур привык к негритянкам, и опасался, как бы они не попытались увести женщин с собой. Посему я выбрал путь на север, туда, где, по словам Бобора, за горами водились единороги. С нами пошел один паренек из деревни, которого солдаты бесцеремонно прозвали Мордой за весьма приметную физиономию. Зато, в отличие от своего предшественника, он производил впечатление человека порядочного.

Удалившись от большой реки на расстояние двух дней пешего хода, мы прошли очередную рощу и внезапно очутились на огромной равнине, которая, казалось, уходила в бесконечность, и только маячащая на горизонте гряда серых гор очерчивала ее предел. За исключением редких невысоких холмиков, равнина была совершенно плоская, будто устланная плотным ковром из высокой травы. Кое-где виднелись кустарники самых причудливых видов и форм, а порой глаз натыкался на нечто вроде крошечных рощиц из совсем низеньких ветвистых деревьев. Иногда к ним подходили антилопы, чтобы сорвать растущие на них фрукты и орехи. Удивительное зрелище.

На равнине этой паслись многочисленные стада антилоп, газелей и быков самых разных видов, но интереснее всего были белые мулы в черную полоску, будто разрисованные краской, очень быстроногие. Если приручить их, это избавит нас от лишних тягот, вызванных недостатком вьючных животных, догадались мы и бросились за ними вдогонку. Негр Морда хохотал до слез, словно в жизни не видывал более потешного зрелища, и прикрывал глаза ладонями — так в его родной деревне играют с детьми и слабоумными. В итоге он оказался прав: как мы ни старались, догнать их было невозможно и заарканить тоже. Впрочем, одного мы пристрелили, чтобы рассмотреть поближе, и выяснилось, что он действительно напоминает обыкновенного осла, только уши у него толще и короче, а мясо более темное и жесткое. Андрес де Премио утверждал, что у него на родине, в Овьедо, есть точно такие животные, но поскольку астурийские небеса слишком щедры на дождь, полосатая раскраска с них смылась. По его словам, порода эта называется „астурийский пони“ и славится неукротимым нравом. Самец отличается от небольшого жеребца разве что солидным размером и черным цветом детородного органа.

На этих и других местных животных охотиться было проще простого, только подкрадываться к ним на арбалетный выстрел следовало сзади, так как они наделены необычайным нюхом и, когда ветер дует им в морду, способны учуять что угодно.

Впоследствии нашим взорам не раз являлись всякие чудеса: невиданные змеи, странные травы, цветы в человеческий рост и прочие диковинки, которые внушали надежду, что и единорог скоро встретится на нашем пути. Сидя вечерами вокруг костра, мы рассуждали так: подстрелить единорога наверняка можно, как других здешних четвероногих обитателей, и, сколько бы он ни свирепствовал, против силы наших арбалетов ему не устоять. И никакой нет нужды приманивать его девственницей. Подобные мысли укрепляли наш дух и помогали стойко переносить тяготы и лишения похода по безымянным безлюдным местам. Больше месяца потребовалось нам на то, чтобы пересечь необъятную равнину, и за все это время нам не попалось никаких следов человеческого жилья, что нас весьма удивляло. Почему не жить на такой хорошей земле, где в изобилии водится дичь и воды всегда вдоволь?

Глава одиннадцатая

В первое воскресенье марта нам попался колодец, надежно огороженный камнями, к нему вела тропинка. Мы решили двинуться по этой тропинке, и вскоре увидели нескольких чернокожих женщин в свободных одеяниях, и, приблизившись к ним на расстояние выстрела, стали махать им руками и кричать на негритянском наречии, что мы не причиним им вреда. Однако женщины нас явно не поняли, переполошились и со всех ног бросились наутек. Нам ничего не оставалось, как проследовать за ними по тропинке, пока перед нами не выросло поселение из доброй сотни круглых глинобитных лачуг, крытых тростником, как иные пастушьи домики в Кастилии. Вокруг поселения стояла низкая глиняная оградка, недотягивающая до звания стены и годная лишь для того, чтобы не пускать животных в пределы деревни, но никак не для защиты от врагов. Из этого можно было заключить, что население здесь мирное, и потому мы смело шли вперед, в то время как навстречу нам толпой высыпали негры. Оттенок их кожи был в точности как у предателя Бобора, но, поскольку среди них было полно женщин и детей, мы ничего не боялись и спокойно шествовали в строгом походном порядке, хотя на всякий случай я приказал замыкающим держать наготове заряженные арбалеты. На расстоянии броска камня от нас негры остановились, и вперед вышел, судя по всему, их предводитель, старик, закутанный в некое подобие мантии. Его выкрашенные хной распущенные лохмы напоминали львиную гриву. Когда он поднял руку — что у африканских племен служит знаком дружбы, — остальные негры, до сих пор сотрясавшие воздух гортанными криками, немедленно замолчали. Надо отметить, что негры бывают разных видов и разной масти, но всех их объединяет одна привычка: собравшись вместе, они орут, будто с них кожу живьем сдирают, и вдобавок топают ногами как одержимые, поднимая тучи пыли. Фрай Жорди даже высказывал мнение, что именно из-за этой привычки у них такие большие ступни и такие широкие ноздри. Ведь, когда они устраивают праздничное веселье, пыль стоит столбом, так что честный христианин ни вдохнуть, ни выдохнуть не может — а они знай себе дышат своими приплюснутыми носами.

Когда расстояние между нами сократилось вдвое, остановились и мы. Их главный сделал еще шаг вперед, а с нашей стороны вышли я и Паликес. Причем Паликес чуть заметно дрожал. Негр приблизился ко мне, и я приветствовал его на мавританский манер — приложил правую руку ко лбу, устам и сердцу. Означает сие „мои мысли, и слова, и чувства — с тобой“, и нет в мире более коварного и лживого жеста, ибо известно: если мавр тебя таким образом привечает, лучше не поворачивайся к нему спиной. Но я-то всего лишь хотел проверить, поймет ли собеседник мое приветствие, и он понял и ответил тем же, из чего следовал вывод, что этим людям уже доводилось общаться с маврами. Потом Паликес заговорил — и был понят. Он рассказал, какое дело привело нас в африканские края, и что мы подданные величайшего из христианских королей, и что ищем мы зверя, который называется единорогом. Старик понял все, кроме одного — про единорога, чем немало меня огорчил. Так или иначе, он повернулся и что-то сказал, отчего толпа за его спиной расступилась, и мы двинулись по образовавшемуся проходу. Туземцы взирали на нас с почтением, а кое-кто из них с детской застенчивостью протягивал руку, чтобы пощупать нашу белую кожу. Они никогда еще не видели подобного, думали, что это им кажется или что мы зачем-то намазались белилами, и страшно удивлялись, выяснив, что это наш природный цвет. Иных пугали наши бороды, и они робко пытались их подергать. Я велел своим людям не принимать это за оскорбление (откуда невежественным неграм знать, чтО таскание за бороду влечет за собой в Кастилии?) и потерпеть, как терпели бы подобное обращение от малых детей. Арбалетчики послушались — все, кроме пресловутого Педро Мартинеса, сиречь Резаного, который принялся бубнить себе под нос, что я, дескать, допуская подобные вольности, подвергаю их страшной опасности и что он даже отцу родному не позволит дергать себя за бороду. К счастью, на его-то бороду как раз никто и не покушался, она у него была жиденькая, с проседью и придавала ему вид столь отталкивающий, что ни один человек, будь он хоть трижды негр, не пожелал бы до него дотрагиваться по собственной воле.

Тем временем мы прошли между хижин и очутились на площади посреди деревни. Одну сторону площади занимало строение — тоже из кирпича-сырца и с такой же плетеной тростниковой крышей, как у остальных, но значительно превосходящее их размерами. Не будь негры язычниками, оно вполне сошло бы за церковь. Перед ним стояла просторная хижина, увешанная бусами и звериными шкурами, — как мы догадались, это было жилище вождя. Мы остановились у входа, и к нам вышел сам вождь. В жизни не видел я таких толстых людей. Жир шматами свисал с его рук и зада, пузо смахивало на громадную бочку, складки тройного подбородка доходили до грудей, подобных вымени дойной коровы. Это зрелище предстало нам во всей красе, ибо, если не считать побрякушек из расписного тростника и слоновой кости, негритянский вождь приветствовал нас в чем мать родила, только срам прикрыт тряпочкой. Старик, который привел нас, сообщил, что это царь Фурабай, но мы в дальнейшем звали его Толстопузом, благо в здешних краях вожди не склонны обижаться на свои прозвища. Сам же он отрекомендовался царским лекарем и первым советником, а звали его Кабака. Он объяснил своему повелителю, кто мы такие и зачем явились, после чего вождь поманил меня к себе и довольно долго изучал — то есть дергал за бороду, щупал плечи, гладил по голове своими мягкими сальными пальцами, похожими на черные колбасы. Я покорно все это выдержал, терпеливо и скрывая отвращение. Потом за спиной Толстопуза показались четыре женщины, завернутые в многослойные пестрые ткани. Волосы их были заплетены в немыслимое количество крошечных косичек и украшены яркими побрякушками. Две лишь самую малость уступали объемом своему вождю, зато две другие были молоды, изящны и прекрасно сложены. Кабака сказал, что это жены Толстопуза, и назвал их имена, но я запомнил только молоденьких — Аскиа и Дума. Они казались почти на одно лицо, точно сестры (как я уже упоминал ранее, у чернокожих нет такого разнообразия физиономий, как у нас, белых), только в глазах Аскиа плясали чертики, и рука ее дрогнула, будто бы она колебалась: можно меня потрогать или нет? Я тут же предъявил ей самую дружелюбную улыбку, на какую был способен, в ответ она залилась веселым, соблазнительным смехом, и Толстопуз загоготал тоже, тем самым, видимо, давая свое позволение. Тут девушка окончательно осмелела, и теплая нежная ручка принялась гладить мою шею. Где-то внизу живота у меня зародилась сладкая дрожь, и по телу разлилось блаженство — на зависть моим товарищам, которые еще мгновение назад тихо давились хохотом, пока жирный вождь ощупывал меня, как кобылу на ярмарке. Затем Толстопуз произнес речь, и Паликес сумел перевести: ему, мол, интересно, какие дары мы привезли. В здешних краях не принято ходить в гости с пустыми руками — в этом отношении нравы негров испорченны не меньше, чем у белых. Поломав голову, я решил всучить вождю наряд, подаренный мне коннетаблем. Все равно он только оттягивал мой заплечный мешок и с того дня, как мы ступили в пустыню, ни разу не пригодился. К тому же было очевидно, что в африканской глуши мне едва ли представится возможность в нем покрасоваться. Поэтому я извлек его на свет и преподнес вождю. Тот принял подарок с восторгом, осмотрел его со всех сторон, радуясь, как ребенок — новой игрушке, и, хотя при столь необъятной толщине никогда не смог бы его надеть, вывесил на почетном месте у себя в хижине, всячески демонстрируя свое удовольствие. Еще некоторое время прошло в рассказах о нашей стране и наших семьях, и наконец Толстопуз отпустил нас, ведь ему тяжело было долго стоять на ногах. Кабака и остальные проводили наш отряд к близлежащим хижинам и устроили на ночлег со всеми удобствами — мы давно привыкли жить в куда худших условиях. Негры принесли лепешек с разнообразными фруктами и закатили пиршество, оказывая нам почести и стараясь во всем угождать. Потом они удалились, чтобы мы могли отдохнуть.

По прошествии недели я собрался, захватив с собой местных проводников, идти дальше, в страну львов, где, по словам Кабаки, должен водиться и единорог, о котором я все время расспрашивал и которого он никогда не видел. Но тут одна за другой потянулись разные задержки, вынудившие нас больше года просидеть в той деревне. Конечно, это произошло совершенно вопреки моей воле, я-то только и мечтал выполнить поручение повелителя нашего короля и вернуться поскорее в Кастилию, однако обстоятельства сложились иначе. Наступила Пасха, но арбалетчики отмечали ее не как подобает христианам — исповедью, молитвами и постом, а ежедневной охотой, поглощением мяса и безудержным блудом с негритянками. Фрай Жорди приходил ко мне с увещеваниями: дескать, невоздержанность чревата ослаблением телесным, ибо, согласно медицинским трактатам, кто не в меру тешит плоть свою, теряет аппетит, а пьет, напротив, слишком много, так как распаляет в себе жажду, — словом, избыток резких движений ведет к истощению, а истощение и перенапряжение рука об руку ведут к разрушению организма… Однако ни я сам, ни тем более арбалетчики не внимали его мудрым наставлениям, вот и покарал нас Господь за нечестивые деяния наши. Кара пришла в виде нарывов, которые выскакивали по всему телу, наподобие оспы, раздувались и лопались, выпуская зловонный гной. В паху плоть разъедало так, что страждущий не мог ходить, не в силах был даже подняться на ноги, чтобы справить нужду, и такие же нарывы появлялись на затылке, и глаза слипались от гноя. Оказалось, туземцы с этой напастью знакомы, но они переносят ее рано на своем коротком веку, от нее умирает много детей. Из наших за два месяца скончались четырнадцать человек, в том числе лекарь Федерико Эстебан и послушник, помогавший фраю Жорди, после чего у меня осталось всего восемнадцать арбалетчиков. Андрес де Премио тоже заболел, но выжил. Фрай Жорди каждый день пробовал разные отвары, мази и примочки, но они совсем не действовали. Из объяснений монаха следовало, что здесь не растут нужные травы, их якобы можно найти только в некоторых областях Каталонии да еще в стране Прованс. Все это было весьма познавательно, но облегчения не приносило. Между тем вождь Толстопуз относился к нам с трогательной заботой, каждый день присылал еду из своих небогатых запасов и не скупился на прочие полезные вещи, столь необходимые в нашем положении, чем заслужил мою искреннюю благодарность. Чтобы не оставаться в долгу, я подарил ему трех верблюдов, на которых он давно заглядывался, а также лишние палатки и одежду, которые нам уже были без надобности и только мешали бы в путешествии. Когда настал праздник Всех Святых, я велел отслужить панихиду по нашим покойникам, и в последующие дни мы с похвальным рвением молились за каждого по очереди.