В поисках Ханаан
Шрифт:
Однажды, наклонившись, он прошептал:
— Эта книга мне досталась от твоего папы — Айзика Дана.
— Разве ты его знал? — с замиранием сердца выпалила я.
Он тихо засмеялся:
— Еще как! Во время войны мы с ним вместе бежали из гетто в партизаны. Командир не очень-то хотел его посылать на задания. Единственный доктор на три отряда. Но твоего папу было не удержать. А после войны он вступил в «Бриху», они помогали евреям перебираться из Европы в Эрэц. Твой папа был еще тот сорви-голова. Один раз я с ним сидел в засаде…
Но тут послышались шаги Ханы:
— Опять! — вскрикнула она, завидев книгу на коленях Бенчика. — Тебе мало, что этот человек погубил Суламифь? — Губы Ханы начали мелко дрожать.
И Бенчик сник. Потупившись, смахнул с переплета невидимые
— Вначале девочка лишилась родителей, а теперь, по вашей милости, лишаете ее знаний. Вы даже поменяли ей имя, я не говорю о фамилии.
— Замолчи! — крикнула Хана.
Но Бенчика было уже не остановить.
— Вероника, — презрительно прошипел Бенчик. — Как вам это в голову пришло? Айзик и Суламифь назвали девочку Береникой. Хотите сделать ее вылитой Голь? Но она не ваша. Разве ты не видишь — она другая. Понимаешь, другая!
Больше он со мной о моем отце не говорил. И когда я пыталась из него хоть что-нибудь выманить, Бенчик, мрачнея, нехотя цедил:
— Я поклялся Хане памятью своей мамы, что буду молчать.
И вот я у стены Плача. Рядом солдатик с автоматом в форме израильской армии. В его печальных еврейских глазах — скорбь всего мира. Но округлое курносое лицо несет на себе неизгладимую печать славянской крови. На миг наши глаза встречаются, и мы узнаем в друг друге соплеменника из рода неприкаянных.
— Фром Рашен? — осторожно спрашивает солдатик и, не дожидаясь ответа. — Не из Рязани случайно? — И в его голосе такая щемящая тоска, что у меня сжимается сердце.
А рядом — набожные евреи в лапсердаках с густыми пейсами-локонами в черных шляпах, сбитых на затылок от жары и хасиды-харидим в белых чулках и шапках с меховой опушкой, и старички с копилками для подаяния на восстановление Храма. И над всем этим — жгучее, неумолимое солнце Иудеи. Я подхожу к Стене, выложенной из крупных сероватых тесаных камней, испещренных кое-где оспинами выстрелов. Между неплотно пригнанными камнями — щели. В некоторых из них цепкая природа, забросив свои семена, дала жизнь курчавым побегам травы и упрямому вьюнку. А вокруг — молящиеся. Одна из женщин выразительно показывает мне на голову. И я, спохватившись, достаю из сумки ветхую, расползающуюся в руках, косынку Ханы. Здесь, в Иерусалиме, она всегда со мной. «Слышишь, Бенчик, — шепчу я, — вот мы с тобой и у Стены Плача». И мой голос сплетается с гулом молитв, которую каждый здесь творит на свой лад. Я долго стою потупившись. В потной руке у меня — записка. О чем мне просить Его? О вечном покое тех, кого уже нет на этой земле? Или о вразумлении нас, чей жизненный путь еще не кончен?
В ослепляющем свете беспощадного солнца город, вольно раскинувшийся на холмах, кружил меня целыми днями в тугом клубке своих улиц. Яффа, Мамилла, Хацанханим, Виа де Лороза — все эти волшебные и таинственные звуки теперь обретали для меня очертания кварталов, домов, мощеных булыжником мостовых, сквозной тени платанов, трепетом листвы седых олив, кровавым багрянцем пышных кустов бугенвилей. И все это было пронизано струями сухого горного воздуха. Я приходила в дом Винников уже под вечер. Мои ноги гудели от бесконечной ходьбы. Мои глаза, переполненные ослепительным светом и впечатлениями, слипались. Я проваливалась в сон, едва коснувшись подушки. И следующий день повторял предыдущий. Только уже были другие улицы, другие дома и другие парки.
И каждый раз, когда возвращалась домой, Белка встречала меня криком:
— Наконец-то! У меня уже глаза на лоб вылезли! И где тебя носит целый день?!
А время летело с ужасающей быстротой. В сумке, по-прежнему, лежала Манюлина папка с тесемками. И каждый раз, выходя из дома, я клялась себе: «Сегодня обязательно найду этот «Гилгул»». Но Иерусалим играл со мной словно морской прибой с песчинкой. Он подхватывал и нес — то к Соломоновым прудам, то в Эйн-Керем.
На рассвете, в канун шаббата, меня разбудил заливистый телефонный
звонок. Я подскочила и схватила трубку.— Мы звоним с переговорного. Наконец-то эта копуха-телефонистка нас соединила! Редер, быстрей! — Услышала Манюлин голос
— Что случилось? Почему с переговорного? — встревожилась я. — Опять отключили электричество и телефон?
— Так надо, — коротко отвечает Манюля.
Я с облегчением вздыхаю. Редер как всегда в своем амплуа — прежде всего конспирация и безопасность. Еще неизвестно куда все повернется. И вдруг Манюля вскрикнула:
— Поздравляю тебя, моя девочка! Жаль, Шошана и Аврам не дожили до этого светлого часа.
— Что случилось? — ошеломленно спросила я.
— Редер, она ничего не знает, как тебе это нравиться? — и тотчас зачастила, — разве вы не слушаете Коль Исраэль? Сегодня ночью была передача о твоем отце.
Но тут из трубки донесся лекторский голос Редера:
— Я уже договорился с редакцией журнала. Мне заказали статью, — начал он размеренно. — Хорошо, если бы ты сделала фото улицы, где они жили.
Но Манюля тотчас перебила его:
— Все совпадает: имя, фамилия, год рождения, они даже рассказали о твоей маме. Она там закончила курсы медсестер. Ехали в машине через арабский район, и эти бандиты их обстреляли. Они погибли 13 апреля. Бедная Шошана! Она так и не узнала день, когда нужно справлять йорцайт по нашей Суламифь.
— Это была автоколонна, — вклинился голос Редера. — Она направлялась через арабскую территорию в больницу Адаса, расположенную на горе Скопус. Твои родители работали в госпитале.
— Девонька, не разъединяйте нас. Еще минутку, — вдруг отчаянно закричала Манюля телефонистке. — Представляешь, они пробирались в Израиль через всю Европу, — в трубке раздался треск. — Дом на улице Бриха! — донеслось до меня через шумы.
А через миг, отразившимся эхом, прозвучало вновь: «Бриха».
И вот я на улице Бриха. Это оказался устремленный в гору узкий извилистый короткий проулок. Вдалеке высилась гора Скопус с горделивыми башнями университета, словно бросающими вызов вселенной, и шпилем госпиталя Адаса. Застроенная маленькими, ухоженными, казавшимися игрушечными, домиками, обсаженная с обеих сторон растрепанными пальмами с высокими, крепкими, войлочными стволами, улочка одним концом упиралась в крохотную синагогу. В этот ранний час все вокруг дышало покоем — и утренняя тишина, и мощеная булыжником мостовая, и припыленные цветники вдоль тротуара. Казалось, жизнь, отгородившись от безумия мира, течет здесь неспешно, задумчиво и безоблачно. Я замерла в оцепенении. В каком из домов поселились эти двое одержимых Ханааном, подарившие мне жизнь? Какую из дверей закрыли за собой с тем, чтобы уже никогда не вернуться? Кто из них выходил последним? Безликий для меня отец, от него не осталось даже фотографии, или мама, на которую я, по словам теток, так разительно похожа? В доме напротив смуглый седой высокий старик, пропеченный солнцем, поливал из лейки цветы. «Вероятно, их ровесник. Быть может, это отец?» — мелькнула вдруг сумасшедшая мысль
— Ищешь кого-нибудь, дочка? — спросил старик на тайном языке Шоши и Аврама — идише, перегнувшись через подоконник,.
Машинально, не чувствуя похолодевшего лица, улыбнулась:
— Можно вас сфотографировать?
Я навела фотоаппарат. Изображение расплывалось неясным лучистым пятном. Вдруг поняла, что плачу. Не оглядываясь, пошла быстрым шагом и поспешно завернула за угол.
В этот день домой вернулась раньше обычного. И когда открыла дверь, услышала тихие скрипучие звуки — смех Стефы. От ее каменной литовской сдержанности не осталось и следа. Увидев меня, с радостью крикнула:
— Пришла! Пришла!
Из-за стола вышла Машка. Прежняя неуклюжая, домашняя Машка с крупными зубами, в очках, за которыми сияли голубые глаза деда Аврама. Она подошла и стеснительно клюнула меня в щеку. Я сразу отметила про себя белые чулки и длинное наглухо закрытое платье, рукава которого кончались узким тесным манжетом, охватывающим тонкое хрупкое запястье. Почувствовав мой взгляд, она покраснела и, оглянувшись на Стефку, сказала:
— Пойду встречать маму.
— Можно с тобой? — спросила я.