В поисках Ханаан

— Можно. — Сдержанно кивнула она, надела крохотную шляпку, белые нитяные перчатки, и мы вышли из дома. Улица была тиха и пустынна.

— Тебе наши уже рассказали обо мне? — не поворачивая головы, спросила Машка.

— Да, — проронила я.

— Но они еще не знают главного — я из своей хозрот бетшува никуда не уйду.

— Маша, — начала было я, но она меня тут же оборвала.

— Теперь у меня другое имя — Рахель.

Я замерла в растерянности. Некоторое время мы шли молча. Наконец, собравшись с духом, спросила:

— А как же с профессией, с работой?

Она не сразу откликнулась, казалось, обдумывает ответ. А когда начала говорить, голос ее был тих и печален:

— Спасибо деду. Он хоть молчит. А мама, ты, бабушка похожи друг на друга. Только Стефа меня понимает. Вы хотите, чтоб я жила по-вашему. Но ведь рано или поздно — тупик. Потому что вам самим неясно, зачем вся эта канитель, которую вы почему-то называете жизнью. Сами измучились и меня тянете туда же. Скажи, что ты ценишь в себе больше всего?

Я растерянно молчала.

— Вот видишь. За всю жизнь ты не сделала даже первого шага для познания смысла своего бытия.

— Разве твоя хозрот бетшува, — с запинкой произнесла я, — разве она тебе дает ответ на эти вопросы?

— Вот ты сказала «дает», — чуть слышно засмеялась Машка. — И этим определила свою суть. Это нельзя ни дать, ни подарить, ни отобрать у другого. Это должен добывать каждый для своей души, как добывает бедный человек хлеб насущный для своего тела — тяжким трудом.

Воздух был напоен прохладой и запахом цветов. Оглушительно стрекотали цикады, жалобно вскрикивали горлицы.

— Тебе не кажется, что этот мир не создан для счастья? — с горечью, словно передо мной был взрослый зрелый человек, спросила я.

Видение улочки Бриха не отпускало меня. Начиная с отрочества, я носила в себе свое сиротство, пестовала, тщательно скрывая боль от чужих глаз за наигранным весельем и шуточками. Спасибо моему деду Авраму, это он меня научил искусству штукарства. Хождению по канату над пропастью отчаяния. И вдруг в этом городе, вольно раскинувшемся на холмах, моя боль внезапно вырвалась на волю, точно птица из клетки.

— Смотря как понимать счастье, — тихо ответила Машка. — Для меня счастье — выйти замуж и нарожать много детей.

— Здесь?! Среди этого ужаса, где на каждом шагу эти нелюди? — невольно воскликнула я.

— Нелюди?! Они тут живут больше тысячи лет. Какое ты имеешь право? Ты только приехала в страну и сразу, ничего не понимая, судишь, — вспылила Машка.

Наверно, я должна была ей сказать, что это право дает мне улочка Бриха и кровь на дороге, ведущей к горе Скопус. Но за эти годы дома в проулке, наверняка, не раз поменяли своих обитателей, и дорога на гору Скопус многажды омыта иерусалимскими дождями, а невинно пролитой кровью в этом городе никого не поразишь. И я промолчала — никогда, ни с кем не позволяла себе делиться своей болью.

— Увидишь — все наладится, — утешительно сказала Машка. — Времена меняются.

— Что ты имеешь в виду? Прогресс? Но чем бы не освещалось жилище — лучиной или электричеством — в человеке дремлет дикий зверь. И сколько лет ждать? Пятьдесят? Сто? Нет, где угодно, но только не в этой стране! Здесь вода дороже крови.

— Ты все путаешь, — печально проронила Машка. — Страна — это государство, правительство. Всегда, везде, во все времена означает одно и тоже: несправедливость и насилие. А земля — совершенно другое…

— Все народы объединены государствами, — хмуро перебила я.

— Но мы — особый народ, — горячо возразила Машка. — Нас должны единить Завет с Б-гом и религия. Не зря в наставлениях Моисея нет ни слова о светской власти. Посмотри на людей, которые здесь собрались со всего мира. Разве мы — единый народ? Одни спасались от смерти, другие попали случайно, по неведению, как наша семья. Немногие понимали, зачем едут сюда. Что для нас там, в галуте, означала Эрец Исраэль? Земля, истекающая млеком и медом. Слово «Обетованная» мы понимали как «подаренная». Но она лишь обещана нам, если мы будем следовать Заветам.

— А до той поры мы — евреи, здесь незваные пришельцы? Эмигранты? — возмутилась я, в пылу не сразу заметив, что у меня, давно отошедшей от своего народа, вырвалось: «Мы — евреи».

— А кем был здесь наш праотец Авраам как не эмигрантом? — Пожала плечами Машка. — Пришелец, чужак чужаком. Он порвал с той родиной но и не породнился с этой. Кочевал со своими стадами по стране, жил в шатрах, сооружал жертвенники Б-гу и следовал Завету. А вокруг хананеи — язычники, земледельцы. Земля для них была основной ценностью. И когда у Авраама умерла жена, то чтобы похоронить ее, пришлось купить пещеру и уплатить за это ни много ни мало четыреста сиклей серебра. Столько стоил этот клочок земли. При жизни Аврааму так и не было дано Б-гом ни пяди. Даже для того, чтобы поставить ногу. Она лишь была обещана его потомкам, если те будут блюсти Завет. Теперь ты понимаешь, что значит для каждого еврея эта земля? Я не хочу, чтоб на долю моих детей, как на мою, выпала эмиграция. Только не это. Поэтому они должны родиться, жить и умереть здесь, в Эрец Исраэль. Главное, чтоб научились искать зло в себе, а не вокруг себя. Даже если вокруг них будет ненависть.

— Разве ты не из-за ненависти бежала оттуда?! — не сдержавшись, попрекнула ее.

— И прибежала, — невесело усмехнулась Машка. — Первый год, когда было очень туго, мама устроилась убирать у сабров из Йемена. Я помогала ей. Нам платили десять шекелей в час. Но это было хоть что-то. Когда мы приходили, женщины-йеменки со всего квартала собирались в этом доме. Они пили чай, смеялись и тыкали в нас пальцами. Скоро весь класс знал, что я подрабатываю на уборке домов. И мне на портфеле каждый день начали писать мелом: «Нищая руссо». Тогда я решила уехать. Но куда? Казалось, для меня нет места в этом мире, потому что зло и ненависть повсюду. Хотелось одного — умереть. И мама меня отдала в хозрот бетшува. На частную школу у нас не было денег. Знала бы ты, как я тосковала первое время. Теперь понимаю — это было начало моего восхождения. Чтобы сделать шаг, нужно от чего-то оттолкнуться.

— Машка, бедная моя Машка! Как ты будешь выживать с такой нежной душой на этом свете? — Я уткнулась в ее острое худое плечо.

А в голове мелькнула печальная мысль: «Не дай Б-г, если обстоятельства жизни принудят ее покинуть эту землю. Уж я-то знаю, что это такое». И вдруг почувствовала острый укол — оказывается, во мне все еще саднила боль утраты Дубровска, хотя уже давно осознала, что это был не Ханаан, а страна фата-моргана.

— Выживу, — упрямо ответила она. — Нужно только понимать для чего. И не ожесточаться от испытаний. Мама! — вскрикнула вдруг Машка и бросилась навстречу Лине, показавшейся из-за угла. — Мамочка!

Она подпрыгнула и повисла у Лины на шее, подогнув по-девчоночьи ноги. И в душе моей шевельнулась ревность.

Вечером в субботу, когда кончился шаббат, мы прощались с Машкой. Строгая, неулыбчивая в своей маленькой шляпке с аккуратно подобранными волосами, вдруг мне показалась совсем чужой.

— Что передать Манюле? — спросила я.

— Скажи, что скучаю. — И голос Машки на мгновение дрогнул, она повернулась к домашним. — Не ссорьтесь. Не гонитесь за заработком. Мне ничего не нужно. И если что-то случится, сразу звоните. Меня отпустят, и я приеду.